На страницу автора

1«   ‹13›   ‹14›   »15

Толстиков Николай Александрович
Угар
Глава четырнадцатая

семейная сага

Иван не заметил, как пролетели дни короткого отпуска. Придя рано утром на работу, он привычно уселся на широкий чурбан у ворот гаража и, ежась от холодка, озирался по сторонам, будто надеясь увидеть необычное, что могло бы свершиться в отсутствие его. Но все было по-старому.

Налимов остановился рядом с ним как ни в чем не бывало:

– Лимузин на ходу? Тогда дуем через полчаса в Вологду!

Всю дорогу молчали. Высадив Василия Ивановича в нужном месте, Иван надумал проехаться по городу.

У вокзала, приметив бочку с квасом, Окатышев затормозил. И не успел допить кружку кислого, не утоляющего жажду пойла, как кто-то подтолкнул его под бок. Иван обернулся – и неприятный холодок пронял его меж лопаток. Перед ним стоял Гренлаха. В помятом грязном костюме, в ставшей похожей на кепку, шляпе, с «фингалом» под глазом.

– Что не признаешься к старым друзьям? – покривил он в усмешке подбитые губы. И ответил на немой вопрос Ивана: – Жлобы ваши городковские поколотили. Вот уж никакой благодарности у народа нет! Я бабкину конуру одной бабенке незадорого толкнул. Горячая попалась – ночку с ней провел и часть суммы списал. За такую не жалко. А потом всех пьянчуг в «чапке» собрал и в ресторан привел угощать – вспоминайте, земляки, добрым словом Григория Булина! Так что они, свиные хари, учинили? Нажрались и меня же – в тычки! Меня, Григория Булина! – Гренлаха задохнулся от возмущения.– А там менты забрали и мне, как последнему фраеру, условие поставили – в двадцать четыре часа убраться из Городка!

Гренлаха заматерился, Иван молча смотрел на него…

С какой легкостью развеял по ветру Булихино добро явившийся невесть откуда внучек! Все, что Глафира тщательно, с горящими от жадности глазами укладывала в сундуки и прочие ухоронки: и доставшееся в наследство от отца, и притащенное из разоренных в коллективизацию домов, и привезенное мужем из далекой Германии… Все Гренлаха пустил по дешевке и с легким сердцем пропил. А ведь в этом хранилась пусть и малюсенькая частичка изнурительного труда тех ослабших от бескормицы пацанов, что в послевоенный год перелопачивали неподатливую землю в Булихином огороде. И словно от ударов батога Гренлахиной бабки у Ивана заныла, разболелась спина. Неизгладимы горькие впечатления из детства!

– Все-таки, как бабка твоя тогда узнала, что я в амбаре-то вашем очутился? – прервал он долгую цветистую руладу Гренлахиных матюгов.

Гренлаха поначалу не понял, о чем допытывается Иван, недоуменно почесал затылок под шляпой. Наконец, вспомнил:

– Так я же ей и сказал. Что делать, в свою компанию не берете, драться бы вам только и дразниться. Вот и надумал я вам подлянку подкинуть и нахохотаться потом вволю. Ты самый в компании меньшой, доверчивый, легче в западню заманить. Тебя и принялся обрабатывать, ты на крючок и клюнул. Извини, конечно, потрепала тебя малость бабка… – Гренлаха добродушно осклабился.

– Подлец ты! – не сдержался Иван.

– Что-о?! – Гренлахино лицо вытянулось.– А сам ты кто? Жлоб! За счет того, что Налимову Ваське задницу лижешь и существуешь! А сам – тьфу! Пустое место! – Гришка скривил губы в презрительной усмешке.– И Варька твоя… Кобыла деревенская, толстозадая… Стерва!

Это Гренлаха изрек грозно, но и обиженно. Иван, стиснув кулаки, шагнул к нему, но Гришка, наученный горьким опытом в Городке, стремглав припустил к трогавшемуся на путях поезду и с ходу, летом, заскочил в тамбур вагона. Высунувшись из двери, он еще прокричал что-то, шибко разгневанный, но Иван не расслышал…

Одна мысль крепко засела в его голове. И по обратной дороге он отвечал невпопад сияющему самодовольно Налимову – начальство похвалило, непонимающе смотрел на Василия Ивановича, со встречной машиной чуть не столкнулся.

– Остаешься, Иван Петрович? – полюбопытствовал с извечной своей улыбочкой Налимов.

– Где?

– У меня на работе.

– Нет, спасибо, Василий Иванович. Решил уйти – уйду.

– Вольному – воля. Смотри, не пожалей.

Налимов отвернулся, и Иван опять остался наедине с прежней думкой… А ведь не зря Гренлаха «обласкал» Варвару и стервой, и кобылой. Не зря. Будь бы что – расхвастался бы Гришка всем и перед Иваном вряд ли бы такое скрыл, насмешливым взглядом или словцом выдал бы. Откуда у него на Варьку злость? Да все оттуда же… Мало ли чего по молодости было. И Иван знал, с чем Варьку за себя брал.

Все-таки на душе стало легче…

Высадив Налимова, Иван поставил машину в гараж и, не торопясь, в задумчивости побрел по улице. По пути привернул к Олехе Клюеву. Не собирался и заходить, но ноги сами занесли.

Олеха теперь жил дома. Ивана встретил так, как будто и не бывало между ними никакой размолвки: приветливо хлопнул по плечу, вытащил из ухоронки банку с «гобешным».

– Умотал балбес-то, знаешь? – обрадованно сообщил он Ивану.

– Вроде балбес-то у тебя в корешах состоял,– усмехнулся Иван.

– Никогда! – ответствовал Олеха.– Я его в первый же день покинул.

– Все же скажи, Олеха, чего это тебя к Булихе на житье занесло. Она ведь тебя тогда тоже чуть не зашибла, а тут ты вдруг о старухе заботиться вздумал.

– Вот-вот, чуть не зашибла. Думаешь, я забыл? Я как разругался с бабой своей, дверями хлопнул, а куда податься? Держусь с гонором, а сам кумекаю чего делать. И пришла мысля – дай, думаю, подселюсь к Булихе. Она полоумная, по ней хоть черт под боком живи. В первую ночь валяюсь у нее на полатях сам не свой: ну, старая, пришел тебе черед расквитаться со мной за труды и побои. Поверь, уж вроде бы все забылось, а тут как наяву, лежу и вижу: ору, как блажной, а она меня батогом охаживает… А поглядел с полатей вниз – дряхлая, в чем только душа держится, старушонка тычется из угла в угол и так целую ночь и целый день. Ни постирать – вся черная, как негр, ни пожрать сготовить. Заплесневелые хлебные куски в воде размочит, нажуется и вся недолга. И мне каждые пять минут этак жалостливо: «Не видал ли ты Гришеньку?» Ну что с нее возьмешь? Ей-богу, жалость пробирает… Я-то поначалу рассчитывал поживиться у нее, за труды наши плату взять, коли сама тогда с нами колотухами рассчитывалась. Пошарил там-сям, золотишка не обнаружил, трухлявого и гнилого барахла, которым дом забит, мне и задаром не надо, денег тоже нет. Пока в уме была, видно, все Гренлахе отсылала, а и получала пенсию с гулькин нос. И все же вот что я прибрал…

Олеха, хитро щурясь, вытащил из ящика комода сверток. Развернул его, и Иван увидел ворох старых облигаций.

– За них деньги выплачивают,– деловито рассуждал Олеха.– Я и с тобой поделюсь, вместе на Булиху ишачили.

В ответ Иван тягостно вздохнул: и смешно над Олехой и обидно за него.

– Ты еще с Федькой моим поделись. А как с Серегой-двоюродником делиться будешь? На тот свет перешлешь?

– Ты че, Ванька? – недоуменно посмотрел на Ивана Олеха.– Все честно, за труды. Не наживемся все равно. Думал, хоть соберемся да винца попьем. Постой, ты хочешь сказать, что я…

– Вот-вот!

– Никогда вором не был! – Олеха ударил себя кулаком в грудь.– И взял положенное за труды. Ты, может, все забыл, а я нет.

– Ничего я не забыл,– Иван поднялся из-за стола.– А с облигациями твое дело.

– Ты помнишь, как она нас морила? Будто собачат! – выходя из себя, вопил Олеха вслед Ивану.– Имеем полное право!..

Задал Олехе задачу. Поорет, побушует он, допив «гобешное», обхватит голову руками, слезу пустит и будет выход искать. Олеха – мужик не бесстыжий, не кусочник, совесть его замучит, что такая проруха с ним приключилась. Хоть и чертовы эти бумажки нынче гроша ломаного не стоят и, может, собирает их кто-нибудь, как почтовые марки. «Да и сам-то как бы поступил? – спросил себя Иван и не ответил. Крепко же судьба Булихи и их судьбы перехлестнулись! Видно, век тянуться тому…

Снова одолела его давешняя думка… Варвара. Прожили с ней столько лет, всякое бывало, но никогда не упрекал ее Иван давнишней любовью к Булихиному внуку. Вовка был ему как родной сын, да и родился-то тем более после свадьбы. Варвара тоже, даже в яростные минуты семейных ссор, не противопоставляла Ивану Гренлахины достоинства. Но все совместно прожитые годы между ними точно существовал некто незримый третий. И вот он явился, облеченный в живую плоть. Иван не отнесся к Гренлахе, как к наглому захватчику, вломившемуся в их с Варварой семью, не поспешил вышвырнуть с треском из окна «зарвавшегося фраера» к полному недоумению знакомых мужиков, не оторвал у «чапка» Вовку от пьяного кровного отца – самому тому решать с кем быть.

Иван стал ждать. Пусть прежняя его жизнь трещала по швам, летела к черту, сулила невообразимые утраты, пусть ночью от беззвучного крика сдавливало грудь и дьявольской тягой тянуло к дому, сложенному своими руками, к Варваре… Но он, скрипя зубами, сдерживал себя.

Теперь, похоже, ожиданию пришел конец. На лавочке у дома матери одиноко сидела Варвара.

– Пойдем домой! – она открыто и прямо заглянула мужу в глаза.– Вовка-то наш к своей перешел, дите там скоро народится. Нам, стало быть, внук…

Поздно вечером Иван вышел на крылечко. После жарко натопленной горницы студеный воздух приятно освежил лицо. Звезды, словно пригорошни мелких угольков, щедро разбросанных из гигантского костра каким-то взбалмошным великаном, ясно мерцали в черном небе. Порою уголек срывался со своего места и, прочертив небо живой огненной искрой, падал где-то, шипя, в снежный сугроб.

Иван осторожно спустился по скрипучим ступенькам, прошел двор, приоткрыл калитку, по-прежнему жадно дыша полной грудью. Припомнилось, как хватал он воздух, когда еще, будучи в пацанах, был вытащен из угарной избы соседками, сбежавшимися на Федькин истошный зов…

Мать тогда пришла с работы из ночной смены, затопила печь и, убаюканная мерным треском хорошо разгоревшихся дров, задремала.

Федька умчался в школу, а Иван, простуженный, калил пятки и пускал сопли на печной лежанке. Он поступил как взрослый… Когда дрова в печи прогорели, задвинул тяжелый неподатливый задвиг наглухо и довольный растянулся опять на лежанке.

Вскоре ноздри ему защекотал сладковатый, заставляющий слипаться глаза, душок. Иван приподнял голову от подушки, и друг все – закопченный, в кружочках сучков потолок, кухонька с утварью, спящая на лавке у стены мать поплыли куда-то, заколыхались перед его глазами, а под ложечкой стало приторно посасывать. Зыбкие синеватые струи, будто змейки, шевелились под потолком, и слабый свет из окон был таким же синим. Иван, перебарывая сон, с любопытством вглядывался в эти странные превращения, пока какая-то сила трескуче не сжала ему, словно в тисках, виски, и он, слабо трепыхаясь и захлебываясь от разлитой по всему рту сладости, потерял память…

Вытащенный на волю, Ванька очнулся от страшной, раскалывающей голову боли. Потом его начало рвать, и он долго бился в снегу. Но яснело сознание с каждым глотком морозного, обжигающего грудь, воздуха, и Иван хватал его ненасытно широко раскрытым ртом…

Вот и теперь, как тогда, в далеком детстве, стало легче. Словно выполз из угарной избы, где все обманчиво и мягко плыло, менялось местами, теряло свой изначальный облик в синей дымке угара, сладкой и горьковатой. Иван чутко вслушался в тишину и ему почудилось, как где-то далеко отсюда все еще стучат неутомимо колеса поезда, уносящего разобиженного на весь мир и одинокого, бесприютного Гренлаху, отвергнутого родной стороной.

В домах, тесно стоявших по улочкам Городка, там и сям зажигались светлые квадратики окон. За одними – тешат друг дружку Федор с незабвенной Музочкой, за другими – ходит по горнице, думая о сыновьих судьбах мать, за третьими – понуро сидит, втяпавшись в очередное недоразумение Олеха, ищет выход.

Не мерцают больше тусклые окошечки хижины Славика Пепелушки, и замолкла навсегда, не заиграет вдруг перепляс в том краю гармонь. Ее, любимую, крепко сжимая в руках, почил Славик на чьей-то свадьбе. И друг-приятель его Рукосук освободил «жилплощадь» в подвале для другого бедолаги; его хмельного прихватили «менты» и поскольку взять с него, что с голого рубаху содрать, для смеху ли, для острастки, отвезли Алика по шоссейке километров за пяток от Городка и вытряхнули пробежаться обратно по морозцу. Протрезвевший Рукосук, видно, надеясь на чье-то доброе сердце, принялся «голосовать», да кому-то нынче просто пустой помехой оказался человек на обочине – шваркнули Алика так, что мало чего похожего на него осталось.

А сынок сомовский Налимову кукловодом быть, как папаша, не захотел. Шаражку Василия Ивановича, то бишь по-новому фирмочку, свой филиал, ловко обанкротил, оставив Налимова кокотышки на кулачках сосать.

Пришло время прощелыг и хапуг, Василию Ивановичу бы возрадоваться и возликовать, а его, как старого задышливого мерина, безжалостно отпихнули от кормушки те, кто помоложе, посноровистей, позубатей. Кусок сладкого пирога, который удалось захапать, вырвали, и, скрежеща от обиды и досады вставными зубами, затомился он не у дел. И вот тут-то хватил его «кондратий».

Все домочадцы Налимова, включая и его супружницу, дружно его покинули; ему бы загибаться полудохлому в одиночестве или в лучшем случае – в «богадельне». Но на одре его печаловать стала… Лена Пазгалова.

Иван как-то встретил ее, спросил не надо ли чем помочь Василию Ивановичу. Лена, поджав тонкие высохшие губы, в ответ молча отрицательно мотнула головой.

Но не только худо приходило в последнее время на Старую улицу – Васю Деревянного отыскал повзрослевший сын, бывший детдомовец, и увез отца из ночлежки-кочегарки к себе, в свою семью…

Снизу от речки, от Иванова дома, взбегает эта улица к плоской вершине холма, так же круто по склону взбегают и другие, и здесь, в их пересечении возвышается Божий храм, в котором споро катят затасканную «киношку» о чьей-то неудавшейся, а, может, наоборот чересчур счастливой судьбе.

1«   ‹13›   ‹14›   »15

На страницу автора

-----)***(-----

Авторы: А(A) Б(B) В(V) Г(G) Д(D) Е(E) Ж(J) З(Z) И, Й(I) К(K) Л(L) М(M) Н(N) О(O) П(P) Р(R) С(S) Т(T) У(Y) Ф(F) Х(X) Ц(C) Ч(H) Ш, Щ(W) Э(Q) Ю, Я(U)