Клуб ЛИИМ Корнея Композиторова. Вестибюль ВЕРСИЯ ДЛЯ МОБИЛЬНЫХ ЛИИМиздат. Клуб ЛИИМ

 

Клуб ЛИИМ
Корнея
Композиторова

ПОИСК В КЛУБЕ

ЛИТ-салон

АРТ-салон

МУЗ-салон

ОТЗЫВЫ

КОНТАКТЫ

 

 

 
 

Главная

Скоро в ЛИИМиздате

Договор издания

Поиск в ЛИИМиздате

Лит-сайты

       
 

На страницу автора

Часть первая. Был отец рядовым
Часть вторая. Молнии человеческих судеб

1«   ‹2›   »7

Шишенков Юрий Федорович
Был отец рядовым
Часть вторая — Молнии человеческих судеб
В Новом Маныче

Тридцать два года не знал о фронтовом пути отца. Так судьба повернулась — в Ростовской области, в селе Новый Маныч нашел братскую могилу, в списках которой — отец, и повесть написал о своих поисках. Говорю, «судьба повернулась», потому что было в этом что-то большее, чем моя воля. Изданная повесть — это уже явление, это причина немалого людского внимания.

А теперь веду рассказ о дальнейшем, о встречах с людьми, которые связаны с событиями, описанными в повести, и с другими людьми, к повести не имеющими отношения, но имевшими отношение к войне. И вызвали эти встречи и люди новые мысли и чувства. Ими и хочу поделиться.

За огромное число русских сел шли бои, но не так уж много сел, освобождение которых описано в повестях, — к автору и здравствующим героям повествования в Новом Маныче относятся с большим уважением и вниманием. И со смешанными чувствами горести и радости в тот праздник, что со слезами на глазах, едем мы в село Новый Маныч.

Старые солдатушки мои, Соловьев и Криворотов, появлением повести в журнале потрясены, особенно Иван Максимович Криворотов, хотя в грамоте он не силен, о чем сказал мне сам: «Не пришлось, кажу тебе, детка. Ты мне пиши по-печатному». Так мы изредка с ним и переписываемся.

Когда на рассвете майского дня мы втроем сходим с поезда в Сальске, Максимыч вслух читает на здании вокзала: «Сэ… а… Сал… Сальск…»,— и, немного подумав, вдруг говорит: «Пойду, однако, гляну». Идет на привокзальную площадь, и лишь оглядев ее и убедившись, что к ней прилегают «те, що надо» улицы, верит наконец окончательно: «И вправду Сальск!»

В военкомате нас приветливо встречает наш старый знакомый Александр Федорович Терехов. Сидим в его кабинете, потом хозяин куда-то убегает. Звонит телефон. Соловьев тянется к нему. Криворотов говорит: «Нэ трогай!»

— Чо ты всего боишься?

— Це нас не касается, чужа хата.

Соловьев берет трубку. Оказалось, как раз касается. Звонят, чтобы сообщить, что автобус за нами направлен к военкомату. В Новом Маныче гостей встречают школьники с цветами.

А потом идет праздничный ритуал. Чествование сельчан-фронтовиков в сельском клубе. Людное оживленное чествование. Живейшая реакция зала: вытянутые шеи, комментарии.

— Деды, старычки… Вже большинство слабэнь-ки,— шепчет кто-то из молодых рядом.

Кирпичные крестьянские носы и скулы, бледные, всегда под кепками, лбы. Много фамилий одинаковых: Дума, Король, Ребро, Ноговицкие, Яровые. Отчества — Калистратовичи, Аристарховичи. И зовут здесь друг друга, как не услышишь в городе: дед Пантелей, дед Набока. Учителю немецкого устраивают овацию: держал, поясняют мне, пацанов в руках. Дед Степан вбежал на сцену бегом — шумное одобрение.

— Нэ, богато совхоз потратил на нас,— отзыв фронтовиков.

Нас приглашают на сцену, представляют собравшимся. Коротко выступает Николай Вячеславович Соловьев, а потом берет баян, садится на стул и начинает наигрывать. Вячеславич именно наигрывает обрывки давних, модных в войну мелодий — давненько не брал в руки баян батальонный баянист. Мне дают слово. И я говорю в зал, в котором абсолютное большинство все-таки — юные любопытные лица; говорю, что мелодии, которые только что здесь звучали, они словно прилетели из дней войны, из тех войск, что сражались за село. И говорю о сражавшихся…

Утро Девятого мая. Шествие с венками от сельсовета до братской могилы. Фронтовики впереди. Гости тоже впереди, все нарядные, разодетые. Бабы… Я уж так, по-сельски, по-русски —бабы в цветастых платьях, ярких праздничных кофтах, только платочки на большинстве белые.

Возложение венков. Митинг на братской могиле. Зачитываются списки павших сельчан. Речи. И я говорю речь…

Никогда в жизни не думал, что буду говорить на фронтовой могиле отца. И словно давным-давно было мне предназначено… Так уж вот оно как-то.

А потом застолье. Участвуют только самые старшие, самые почтенные люди села — и мужчины и женщины.

Помянули павших. Провозгласили тост за здравствующих. Принялись за баранину, кислую капусту. Прислушиваюсь, о чем говорят.

О хозяйстве.

— От силоса нэма молока и масла, а надо концентрат давать…

О политике.

— Ирак — то капиталистическая страна, а Германия — то социалистическая страна.

— Уважаемый… — так начинает свои речи Иван Максимович, он тоже местный, соседнего района.

— Есть чудаки, а есть чумаки…

И лишь постепенно заговаривают о войне. Все сокровеннее эта тема, все глубже в душах людских.

—…Тут нэ место друг другу указывать…

Вдруг рядом вспыхивает спор. Прислушиваюсь. Из-за орденов Славы.

— У меня был первой степени!

— Дурак, сначала дают третью степень.

— А у меня был!.. Решаю вмешаться.

— Успокойтесь… — Думаю, как назвать: товарищи, граждане, мужики? То слишком официально, то грубовато… Старики? Выбираю родимое «земляки».— Успокойтесь, земляки!

О награждении говорю примирительно: все бывает.

— А где ваш орден?

— Внучок молотком по ушку хватил… А без ушка пропала бляха.

— Ха-ха-ха! — хохочут окружающие.

— А тугумент у тя есть?

«Тугумент» — это не авторское подражание Лескову, в здешних местах таким словом действительно до сих пор называют документ.

— Есть у тя тугумент?

— А те какое дело?

— Ах, нет тугумента?..

— Есть.

— Покажь!

— А ты хто такой?..

Опять ссора. Ну как дети, ей-богу! Мигом цапаются. Но не злятся. Все привычно, нараспашку, ссорятся и радуются сразу.

— От тот чумак выступает — вын у трофейной команде с начала до конца войны був,— поясняет мне сосед.

— Я б хотел, шоб вы об мэни написалы…

— Обещать не могу, как получится.

— Город Острогорск…

— Как-как?

— Острогорск.

— Не слыхал такого.

— Меня там ранило. Есть такой город…

Начинают рассказывать свои судьбы. И в этом застолье, и в автобусе при поездке в другие села и на другие братские могилы мне рассказывают — судьбы, случаи, события войны. Но что я могу запомнить? Мало что я могу запомнить. Прежде всего потому, что все — лавиной.

—…То ж мы у больнице. А я ногой не ходыл. Сколько наших танок, сколько орудий прошло, а мы ж у больнице…

Ах, милые старики! Да разве напишешь обо всех? Да разве все напишешь! Может, и не надо писать вовсе ничего? А то ведь те, о ком написано, разом выделяются из тех, о ком не написано.

—…В основном побитых було по речке. В просматривающих местах у его пулеметя стоялы… Второго февраля, як наших похоронили, нас забралы. То ж щас, молоды люди, семнадцать лет — вын соображаить. А тоды…

Это рассказывает Петр Дмитриевич Пыженко, уроженец Нового Маныча, бывший рядовой 25-го года рождения. В январе сорок четвертого года попал Петр Пыженко в 266-ю дивизию, в 1010-й полк, был пулеметчиком, 9 февраля форсировал Днепр, брал Никополь, 12 февраля был ранен.

— А недавно,— говорит Пыженко,— встретил мужика из своей роты. Тот поведал: командира роты старшего лейтенанта Орлова в тех боях убило. А всю роту за форсирование Днепра наградили. Да только случилось такое, что когда форсировали — были Четвертым Украинским фронтом, а награждал — Третий Украинский фронт.

Так вот солдат Петр Пыженко из-за ранения награду не получил. Нельзя ли узнать? Не знаю, можно ли узнать. Но направить запрос в архив обещаю.

Отмечаю про себя это обстоятельство — переход в иное подчинение. Наверняка в условиях войны такое случалось часто. Но оттого появлялись недоработки с учетом вообще и с награждением в частности. Черта военной действительности. Не награды считались главным.

И еще запоминаются мне слова рядового Пыженко: «Это хорошо, що люди приезжають. Мэняемся, хто що знаить». Показались мне эти слова созвучными с мыслью Максима Горького: «Каждый писатель есть звено, которое связует разноязычных и разнородных людей во единое, человеческое,— это не фантазия».

 

…А еще потому я пишу о красноармейце Пыженко, что когда в следующий раз пришлось быть мне в Новом Маныче, Петра Дмитриевича уже не было в живых. Ему еще не исполнилось шестидесяти. Не изжил он свой век. И он — жертва войны. Вон сколько десятилетий спустя все собирает война свою жатву.

Слушаю, слушаю рассказы о судьбах, рассказы о войне. И думаю, что говорят в селе ближе к тому, как говорили в войну. Например, тогда не было принято говорить «солдаты». Было — «красноармейцы». «Солдаты» — скорее говорили о белой армии, об армии врага.

 

А вот опять ссора. Один рассказывает мне, а другой кричит ему:

— Ты лучше кажи, як твий батько прислуживал!..

— Ах ты зараза, сука, сам пропил всю Маныч! И мне:

— То, що вон говорит,— все брехня! Перво — сын за отца не отвечает. Я советский человек, член партии, сынов рощу. А второе — тот мне не отец, а отчим, кучером у немцев был, це так. Но ведь не полицай какой!

А еще оттого, что выпили, не слушая другого, каждый гнет свое.

— Вот як солдат русский був одэт… Нэмец — як був одэт? Погано вын був одэт. Еды не хватало, оружия було мало, а армия совэцка была одэта…

— А все-таки лежат наши ребята, командиры мои! — крик.

И задруг — слезы. Может, и хмельные, да кто их посмеет назвать пьяными? Боже, сколько ж силы чувств еще по поводу войны!

— О цэ ж тут Иван лэжал, Ивана лэгло богато… Пятьсот? От цэ ж военкомат — хай вын нэ брэхав — семьсот чоловык здэсь лэжало. Лыжал наш солдат настроганыв, одын на одным лыжал…

 

Остановитесь, читатель! Не знаю, как вы, а я, автор, не до конца понимаю это: какая сила влекла наступавших? Я уже писал об этом — о наших солдатах, которыми, «як снопами», устланы были подступы к Новому Манычу. Но какая сила влекла вперед наступавших? Ведь каждый из этих полегших в снежном поле бойцов был отдельным человеком, его несли вперед его собственные две ноги и единственная голова. Разве он не видел, что полегли под пулеметами сотни передних, почему думал он, что вот уж ему-то удастся пройти? А ведь если б не думал, что удастся, он бы не шел? Ведь так? Или — закон, по которому личность в массе отдельно от всех себя не мыслит?

Так. И не так. Даже совсем не так.

Толпа, масса — в этом высокомерие. Есть другие слова — народ, армия. И в этих словах тоже — множество, и эти слова тоже включают в себя единое сознание, отвержение от собственного «я». Одному — не пройти. Но массе, армии, народу — обязательно пройти. Массу, армию, народ — не удержать никакими пулеметами. И это, только это и важно. Победы в войне одерживают прежде всего коллективы. Победа в борьбе только и приходит, когда личность полностью, до жертвы собственной жизнью, отдает себя интересам коллектива. Такое ощущение было у наступавших главным. Думали — не думали, но чувствовали — так.

После застолья пели старинные протяжные песни.

 

Скакал казак через долы-ыну…

 

Печальная история незадачливого казака. Песню — ее всегда, главное, начать. Потом — живет сама.

 

Конь вороний стоит,
Сабля востро блестит…

 

Торчит по одному зубу из старых ртов. И мамаши поют. Любуюсь давней своей знакомой Прасковьей Аврамовной. Ох, певуньей, видать, была в молодости Прасковья, беда! Она заводит — и все за ней малозубыми ртами:

 

Казак свернул коня налево
И в чисто поле поскакал.

 

Старушки-то они старушки, а какие молодые у них голоса! Мамы…

Эх, не пришлось видеть мне, чтоб молодые девчата лихо так пели сейчас! Впрочем, это, может, оттого, что сам старею. Ах как хочется рассказать детям и о боях, и о празднованиях! Поделиться б чувствами…

Еще пели в автобусе. Парни молодые приняли винца и горланили. Хотя горланили, собственно, потому, что шумно, тряска, дребезжание, мотор ревет. Зато песни-то какие! «На безымянной высоте», «Эх, дороги!», «Пришла и к нам на фронт весна». Один шофер холодно трезв, отстранен.

Лилась музыка непрерывно — старинные песни, песни военных лет, те, что и сами по себе умели брать за душу, а тут еще — среди таких событий. И снова и снова звучал «День Победы». Из динамика, из транзистора, и сами пели. Даже сквозь бешеную автобусную тряску по проселку:

 

Этот День Победы порохом пропах,
Это праздник со слезами на глазах…

 

Как же повезло Тухманову уловить это! Я и сам в чем-то творец и боготворю это счастье — улавливание, попадание. Но такое, чтоб народ подхватил?! Больших наград в жизни не бывает.

И мне хочется попеть, да не решаюсь,— слушаю рассказы и слушаю судьбы. И думаю. Вот влипает в мозг фраза: «В мертвого р-раз!.. Какая была нахальность!» — это из рассказа о том, что здесь, в Новом Маныче, немцы и в мертвых стреляли.

Бати мои, Вячеславич и Максимыч, блаженствуют не менее моего. Допуская, видимо, во мне недопонимание чего-то, Криворотое поясняет:

— Они ж хлеборобы, они же пахаря.

А я чувствую, что у самого Ивана Максимовича руки чешутся по крестьянскому труду — вычистил свинарник и двух свиней у хозяев, у которых мы остановились, выпустил гусей — «нехай гуляют», поучает хозяйку: «Зятек-то приехал — пусть пашет».

— От бы нам такого дидка,— улыбается хозяйка.

А Николай Вячеславович мой весь в воспоминаниях и разговорах. Предполагаю, что ему историй поведано не меньше, чем мне. Разные они, мои солдатушки: Вячеславич распахнут, Максимыч насторожен. Еще вижу, что все-таки ревниво относится Максимыч к искушенности Вячеславича в чтении. Глядя на поля, Криворотов спрашивает Соловьева:

— От кажи мэни, грамотей, отчего это в одном месте поле желтее, а у другом тэмнее?

— Где?

— Где? Та от же ж, он озимые — гляди.

— А кто ж это знает?

— О, нэ знаешь! — Максимыч поднимает палец и несколько мгновений молчит.— Ты ж читаешь много, чо ж нэ знаешь! — Еще молчит он задумчиво и как бы грустя.— Ты нэ знаешь, а я те кажу. Там, где желтее,— там солонци…

А когда уж позади были встречи и в селах, и в Сальске, Максимыч высказал мне недовольство Вячеславичем:

— Я те кажу, детка, я не можу. Вын же ж с каждым посторонним субъектом готов выпивать и целоваться!

Что ж, по-здешнему говоря, «це так», Вячеславич действительно частенько: «С праздником, фронтовичек! Как дела, земляк?»

— Да ладно уж,— говорю я Максимычу,— ведь праздник!

А Соловьев о Криворотове сказал мне так:

— Он самобытна, цельна фигура. И если он маленько буфтит на меня — нехай.

А вообще кажутся мне иногда мои старики-солдаты детьми, истинными детьми.

Но и сомневаюсь я в правоте взрослого своего высокомерия. А может, близость природы и возраст делают человека по-настоящему мудрым, и никакая это не наивность, а мудрая простота?.. Может, мудрость-то — не в умении просчитывать варианты, а в умении отдаваться интуиции, и именно эту мудрость несут близость к природе и возраст?

Ах, Маныч, как же здесь сейчас хорошо! Голубое бездонное небо, сельская простота и доброжелательность, теплынь, степной полынный воздух, харч немыслимой первозданности — в кислом молоке ложка стоит, баранина из барашка, что накануне щипал травку; «москвичи» разноцветные гоняют от соседа к соседу, девы розовые, сдобные, вода ледяная подземная, гуси с заседательскими голосами во главе цепочек деток гусиных, дородные куры, простор во все стороны неоглядный…

И в целом, мне кажется, торжественность, многозначительность.

Понимаю, что не идиллия. Есть свои — мирные — проблемы. На фоне войны — идиллия.

А еще после очередного вечернего застолья у хозяев я вдруг словно спотыкаюсь, выхожу под черное небо. Нигде не было и быть не могло для меня такой страшной поэзии, как в Маныче. Какая непроглядная тьма! Лягушки — даже не хором, неистовой орущей толпой. Собаки брешут с подрывом. Чернота. Звездные дыры на тот, сияющий тот свет. Все те же звезды. Вдруг — приступ слез. Отец мой, все же ты здесь рядом, как нигде! Здесь ты принял… А что такое лютая зима здесь? Что годы? Что годы?..

Так мы празднуем. Почти двое суток. От непрерывных празднеств обросли щетиной: фронтовики мои — седой, я — местами седеющий. И весна, бурная весна вокруг.

И думаю я, что кто бы что ни говорил, а бывают в жизни совпадения необъяснимые, таинственные, но — знаменательные. Так бывает, что соединяются события вроде бы случайно, но если вдуматься, если вчувствоваться, то тут и поймешь, есть в их соединении некая глубинная логика и справедливость. Да такая логика и справедливость, что иначе оно и быть не могло.

Таким соединением событий стала Весна Победы. Ведь не лето, не зима и не осень, времена года прекрасные сами по себе. Победа должна была прийти весной, именно весной, только весной — в буйство молодой зелени, буйство белого, розового, сиреневого, голубого, красного…

И победа пришла весной!

А отец мой не дожил до нынешних споров и торжеств. И стоят наши споры и торжества на том, что кто-то до них не дожил.

1«   ‹2›   »7

Часть первая. Был отец рядовым
Часть вторая. Молнии человеческих судеб

На страницу автора

-----)***(-----

Авторы: А(A) Б(B) В(V) Г(G) Д(D) Е(E) Ж(J) З(Z) И, Й(I) К(K) Л(L) М(M) Н(N) О(O) П(P) Р(R) С(S) Т(T) У(Y) Ф(F) Х(X) Ц(C) Ч(H) Ш, Щ(W) Э(Q) Ю, Я(U)

   

Поделиться в:

 
       
                     
 

Словарь античности

Царство животных

   

В начало страницы

   

новостей не чаще 1 раза в месяц

 
                 
 

© Клуб ЛИИМ Корнея Композиторова,
since 2006. Москва. Все права защищены.

  Top.Mail.Ru