Клуб ЛИИМ Корнея Композиторова. Вестибюль ВЕРСИЯ ДЛЯ МОБИЛЬНЫХ ЛИИМиздат. Клуб ЛИИМ

 

Клуб ЛИИМ
Корнея
Композиторова

ПОИСК В КЛУБЕ

ЛИТ-салон

АРТ-салон

МУЗ-салон

ОТЗЫВЫ

КОНТАКТЫ

 

 

 
 

Главная

Скоро в ЛИИМиздате

Договор издания

Поиск в ЛИИМиздате

Лит-сайты

       
 

   ‹9›   ‹10›   ‹11›   »16

Филиппов Андрей Николаевич

Пути-дороги забайкальского казака (Глава десятая — Тюрьма)

В Сбеге засадили меня в карцер, замкнули в небольшой каморке, где я переночевал на голых нарах голодный. Утром вызвали на допрос жандарм-следователь. Он сразу предупредил меня:

— Говори лучше чистую правду, потому что нам уже все известно.

Я решил сознаться, потому что врать не любил и не умел.

— Как твоя настоящая фамилия?

— Я — Филиппов Андрей Николаевич.

— Откуда родом?

— Станица Улятуй 2-го военного отдела.

— Почему скрывался от службы государевой?

— Не на что обмундирование покупать. Отец был слепой. Стыдно являться на призыв. Думал, что заработаю денег, куплю обмундирование и коня, а потом пойду служить. Но заработать не удалось. Все, что получал, уходило на пропитание.

Следователь составил протокол, потребовал расписаться, и меня снова замкнули в карцере, но обед дали. Я стал шарить по карманам и нашел огрызок карандаша и небольшой клочок бумаги. Написал записку товарищам. Вкратце сообщил, как прошел допрос и успокоил Гошку и Михаила, что я их не выдам. Попросил их приехать в Ксеневскую, захватить мои шмотки, произвести расчет за мое отработанное время, отдать долг Захару.

После обеда повели на станцию, подошел пассажирский поезд. Меня посадили в поезд и повезли на станцию Ксеневская. Я с охранником сел в передний вагон, поехали, и я осмелился спросить разрешения у охранника сбросить свою записку. Он согласился и сказал мне:

— Когда будем проезжать мимо ваших работ, то скажешь мне, я открою окно, а ты выбросишь свою записку.

Так мы все и сделали. В Ксеневской была временная тюрьма. На станции нас встретил еще один охранник, и они вдвоем повели меня в тюрьму, один впереди, а другой сзади. Уже светало. Тюрьма была огорожена бревешками в диаметре 20 см, высотой метра 4, и поверху проведена еще колючая проволока. Мы постучали в ворота, открылся глазок, тюремный охранник взял мой пакет и скрылся. Мы ждали минут двадцать, а затем открыли ворота, и меня жандарм сдал под расписку. Повели в большой барак с железными решетками на окнах, прощупали мою котомку, открыли железную дверь и сказали:

— Заходи, где найдешь место на нарах, ложись и отдыхай.

Дверь за мной захлопнулась. Я оказался в общей камере, в которой было человек 40: теснота и духота были страшные. Люди спали на голых досках, подложив под головы свои котомки. В нос ударило зловоние. Это у двери стоял бачок, ведра на 4. Я догадался, что это параша, и отошел от нее подальше. Прошел по нарам, но нигде не мог найти свободного места, люди лежали вплотную: народ всякий: и молодые, и старые. Я подумал, что они встанут и начнут меня пытать. Мне еще в Бухте рассказывал Иван Васильевич, поляк, про тюремные порядки. Решил рассказать так, что, мол, я хищник-золотоискатель, ходил по тайге 4 года, намыл подходяще, вышел из тайги и загулял, попал в дом терпимости. Там пьяным наскандалил, и меня забрали сюда. Только я все это надумал, как вижу, что поднялся мужчина средних лет и пошел к параше. Он помочился и направился ко мне, спрашивает:

— Кто такой? За что попал?

Я рассказал ему свою сказку. Он меня дальше допрашивает:

— А на каких приисках работал?

— В Бухте, на Тунгаре, был в Олекме.

— А в Бухте Иван Васильевич еще живой?

— Живой! Вот это человек! Скоро ему уже 100 лет будет, а силищи ему не занимать. Я с ним вместе с год проработал и от него много перенял, ведь он бывший декабрист.

Мужик подобрел ко мне, растолкал людей на нарах:

— А ну, раздвиньтесь, нашего полку прибыло.

— Свой, что ли?

— Конечно, свой! Был бы не свой, не стал бы вас тревожить.

Люди раздвинулись и освободили мне место. Я бросил свой мешок под голову, лег и быстро заснул, потому что накануне ночь не спал.

Записку мою ребята утром нашли на тропе. В воскресенье приехали Пантелеймон и Мишка навестить меня. Нам разрешили свидание, они мне передали хлеба, вареного мяса, кеты и 15 рублей денег. Привезли записку от Захара Парамоновича: «Твоего заработка хватило рассчитаться за долг. Большое спасибо за твою чистоту и сердечность. Остаемся навечно друзьями. Будь таким же справедливым, каким был всегда. С приветом, твой друг Юрченко». Гошка от себя тоже прислал записку: «Сердечно благодарю, что не выдал меня. Посылаю тебе 5 рублей моих денег. Не забывай, пиши мне через Захара, твой друг Гошка». А в рубаху и штаны завернули еще 2 бутылки водки, которую мы распили с новыми друзьями за решеткой.

Они все трое оказались политическими, писали прокламации на станции Ксеневской, но их выдал один товарищ, пьяный проболтался, и их арестовали.

На следующее воскресенье приехали Гошка и Захар Парамонович, передали мне гостинцы. Мы проговорили с полчаса, посмотрели друг на друга, расцеловались и распростились, думали, что навсегда, что больше мы не увидимся никогда. Было горько расставаться. Мы очень сдружились за все это время, жили одной коммуной. Если видели, что у товарища порвался пиджак, то, как только получали получку или ордер, то скидывались и брали ему одежду. Я уже знал, что скоро меня отправят в Нерчинскую настоящую тюрьму.

Ксеневская тюрьма была временной. Как только в ней скапливалось человек 100, так отправляли специальный состав, который собирал арестованных с временных тюрем.

Через три дня после свидания нас повели на станцию и погрузили в два вагона, сказали, что повезут в Нерчинскую тюрьму. Когда поезд проходил мимо того места, где работали мои товарищи, то я им сбросил прощальное письмо. А в тюрьме я подружился с арестованными, особенно с тем, кто в первый день моего пребывания в тюрьме освободил мне место на нарах. Звали его Григорий Иванович. Он был грамотный и арестован во второй раз по политической линии. Первый раз он отбывал в Зерентуе на руднике.

Мне он сразу сказал:

— Ты не бойся, тебя судить не будут, а с Нерчинска отправят этапным порядком в станицу, оттуда поедешь воевать.

— С кем это воевать? – спросил я его.

— С немцами будем воевать.

— А откуда вы это все знаете?

— Знаю, газеты читал. Из газет видно всю международную обстановку. Вильгельм уже давно готовится. Только наше бездарное царское правительство не готовится, а заполнило все тюрьмы до отказа, прииска и рудники каторжанами. И это нам будет все на руку. Все равно царя столкнем. А тебе советую не убегать со службы. Ты уже общался с пролетариатом, и за царя не пойдешь воевать. И тебя пролетариат не тронет, если останешься жив. Они казаков будут беречь для охраны.

— А как они будут беречь? — спросил я.

— А вот сам увидишь!

Я этот разговор вспоминал в 1916 году. И все оказалось так, как говорил мой новый товарищ.

На второй день, в обед, мы приехали в Нерчинск. На перроне увидели роту солдат, всех пассажиров удалили. Поезд остановился, нас стали выводить из вагонов и строить в колонну по 6 человек в ряд. Колонну со всех сторон оцепили солдатами с ружьями наперевес. Нас, человек 300, повели под усиленной охраной, больных посадили на подводы и повезли сзади колонны. Шли мы далеко, километра 3. Я думал, что нас поведут через город по центральной улице, но погнали нас в обход города. Мы с Григорием Ивановичем шли рядом.

Когда нас подвели к тюрьме, то мне стало жутко: тюрьма была окружена каменной стеной высотой в 4 метра. Ворота железные, а на воротах — огромный двуглавый орел — герб империи. Нас завели в тюремный двор, построили в две шеренги и стали вызывать по списку, делить на три группы: следственных, осужденных и политических. Меня вызвали, но ни в одну партию не включили, а поставили отдельно. Потом рядом со мной поставили еще одну девушку.

Часовые повели нас в городское полицейское управление и сдали под охрану, снова посадили в карцер. Здесь я просидел сутки. Мне эти сутки показались за неделю. На стенах было страшное множество клопов, невозможно было лечь, они сразу осыпали и забирались под одежду, ползали по всему телу. Утром нас этапным порядком отправили по своим местам жительства, эту девушку и меня. Ее повез охранник вверх по Шилке, а меня — вниз.

Мой переход был большой в 40 км на Унду, куда мы с покойным отцом ездили менять оселки на хлеб. Вспомнил мой разговор с отцом. Мне тогда было лет 8. Ехали мы по дороге, и я услышал звон. Спрашиваю отца:

— Что это за звон такой?

— Наверно, ведут каторжных,— ответил он.

Дорога сделала поворот, воздух был окутан пылью, но я остановил лошадей и рассмотрел: каторжники построены по 4 человека в ряд, левой рукой они придерживали цепи. Эти цепи были закреплены за железные обручи, надетые на пояс. В колонне было человек 200, а по бокам колонны — солдаты с винтовками. Мог ли я тогда подумать, что и мне придется пройти по этой дорожке, хотя и без кандалов, но под охраной.

Сначала меня от деревни к деревне вели пешком и передавали под расписку поселковым атаманам. Была у меня мысль сбежать, но я вспоминал совет Григория Ивановича, что он не советовал мне этого делать, и моя пылкая головушка охлаждалась, тем более, что охранники предупреждали, что будут стрелять на поражение, если побегу.

Перед Улятуем я попросил охранника, который оказался моим дальним родственником, довезти на подводе и пообещал ему заплатить. Он запросил 8 рублей, чтобы ехать верхами до места. Я попросил не брать оружия, потому что было стыдно приехать в родное село под конвоем. Так поехал дальше, как свободный пассажир. В Улятуй мы приехали под вечер. Я попросил заехать к родной сестре Дарье. Она встретила меня, радостно, как родная мать, а ее муж Семен Петрович отнесся ко мне с холодком. Утром пошли к атаману. Он внимательно прочитал мои бумаги и сказал:

— Ну что же, ничего не нагрезил, никого не убил и не обокрал, поэтому охрану я с тебя снимаю. А почему от службы скрывался?

— Вы же знаете, что у меня отец слепой. Пахать, сеять не мог, обмундирование и коня покупать было не на что, вот и пошел я на заработки.

— А сейчас есть на что покупать?

— И сейчас не на что.

— Ну что же, обмундирование выдадим, а конь есть у тебя?

— Конь есть, только не знаю, сгодится ли он.

— Ну и то хорошо, какой есть, на таком и поедешь.

Конь был у брата, он его отдал зятю Семену за 20 литров спирта. Семен Петрович мне сознался, что коня взял на сохранение, и я могу им распоряжаться, как своим.

Меня отпустили, я вернулся к сестре, она заплакала от счастья, сказала мне:

— Я беспокоилась, что тебя посадят.

— Зря волновалась,— ответил я,— если бы меня посадили, то в Улятуй бы не отправили, и сидел бы сейчас в Нерчинской тюрьме. Сажать меня не за что.

Наконец-то, выдался отдых. Я повидался с родственниками, мой крестный Мирон Левонтьевич рассказал, как умерла моя мать. Брат Тимофей оставил ее у Мирона Левонтьевича, материного брата, пообещал, что скоро приедет и привезет меня. Но это не получилось. Зимой в 1913 году мать заболела и умерла в декабре месяце. Я в это время ходил в Калар, скитался в походе по Витиму в поисках богатого золота, а мой брат не выслал даже денег на похороны, наши родственники похоронили ее общими силами. Жена Мирона Авдотья сводила меня на кладбище, показала могилу матери. Я горько заплакал там, было обидно и за себя, и за брата. У него все-таки было хозяйство: дом, амбар, два коня. От службы его освободили совсем по чистой. но он не пожелал кормить мать, женился и жил в свое удовольствие, не отказывая себе ни в водке, и в игре в карты и бабки. Амбар был куплен на мои деньги, которые я заработал в Борзе у Белокрылова. Брат амбар продал, а деньги пропил и проиграл в карты. Обида душила меня на брата, что бросил на произвол судьбы нашу мать, а меня выдал жандармам. Он узнал мою кличку и донес в управление. Поэтому и взяли меня одного, а Гошку и Михаила не тронули. Об этом я узнал уже после того, когда вернулся с фронта. Брат мне сам сознался, по пьянке и просил у меня прощения.

Спокойно отдохнуть пришлось всего лишь одну неделю. За это время я успел подрядиться рыть котлован под фундамент для постройки новой школы в станице, немного подзаработал.

Внезапно пришло распоряжение выслать меня в 1-ый Аргунский казачий полк. Прибежали из отдела с красным флагом: пришел приказ мобилизовать шесть возрастов, началась война с Германией. Меня тут же вызвали к атаману, выдали обмундирование и дали сроку 3 дня на сборы, чтобы выехать на станцию Даурия. Собирала моя сестра. Она сшила торбу для коня, перешила гимнастерку, которая оказалась мне велика, пришила пуговицы к парадному мундиру. Она не спала все эти три дня, пока все не перешила.

Мне выдали фуражных денег для коня и на меня на 5 суток, вручили пакет для командования и билет до станции Борзя. Атаман сказал:

— Предъяви документы на станции и тебе дадут вагон, чтобы ты туда погрузился с конем и отправился до станции Даурия. Если ты там не застанешь свой полк, то обратись в ту часть, которая там будет.

Заседлал я своего вороного коня. Сестра приготовила хорошей закуски, Семен Петрович достал бутылку водки, и мы все вместе хорошо посидели за столом. Потом стали прощаться, я поклонился сестре, она благословила меня, как мать родная. Дарья обняла меня и никак не могла оторваться от моей груди. Я тоже расстроился, крепко обнял ее, расцеловал, как полагается, и почувствовал, что у нее холодные губы. Подумалось, что уже больше я не увижу свою сестру. Сел на коня и поехал, Дарья еще долго шла вместе со мной по улице, держась за стремя. И вот я наклонился и последний раз поцеловал сестру и пустил во весь мах, чтобы поскорее скрыться. Проскакал с полверсты, оглянулся и увидел, что она все еще стояла и махала мне рукою вслед. Все получилось, как в песне:

«Поехал казак на чужбину далеко
На добром коне вороном.
Свою родину он навеки покинул,
И не вернулся в родительский дом».

Но я вернулся, а вот сестру свою Дарью Николаевну уже не застал в живых. Она умерла в 1916 году. Подорвала свое здоровье родами и непосильной работой по хозяйству. Приключилась у нее женская болезнь, а муж ее не лечил. Фельдшер мне потом рассказывал:

— Я ей несколько раз писал направление в Читу, к врачу, а он так и не свозил ее ни разу, хотя средства были.

Ее детям Семен Петрович тоже не уделял никакого внимания. К грамоте не привлекал, но как только они подрастали мало-мальски, так сразу в работу включал, пасти баранов. А то отправит на зиму жить со скотом. Старший сын Дарьи Семен пристрастился, глядя на отца, пить водку. Однажды он напился, шел домой, а ему стало дурно, из-под горы бил холодный ключ. Он сунул в него свою голову, чтобы освежиться, но простудился и умер от воспаления мозгов. Второй сын Степан возил сено один, работал за 4-х, поэтому надорвался и умер. Вася простудился, заболел воспалением легких, и тоже не выжил. Илья погиб на фронте. И из всех детей моей дорогой сестры осталась в живых лишь дочь Арина. Всего этого я не мог простить зятю Семену Петровичу, что не сберег мою сестру и ее сыновей…

На станции Борзя я предъявил свой билет, мне сразу подали вагон, я завел туда своего вороного, ночью прицепили вагон к составу, и я прибыл на станцию Даурия.

   ‹9›   ‹10›   ‹11›   »16

На страницу автора

-----)***(-----

Авторы: А(A) Б(B) В(V) Г(G) Д(D) Е(E) Ж(J) З(Z) И, Й(I) К(K) Л(L) М(M) Н(N) О(O) П(P) Р(R) С(S) Т(T) У(Y) Ф(F) Х(X) Ц(C) Ч(H) Ш, Щ(W) Э(Q) Ю, Я(U)

   

Поделиться в:

 
       
                     
 

Словарь античности

Царство животных

   

В начало страницы

   

новостей не чаще 1 раза в месяц

 
                 
 

© Клуб ЛИИМ Корнея Композиторова,
since 2006. Москва. Все права защищены.

  Top.Mail.Ru