На страницу автора

1«   ‹2›   »15

Толстиков Николай Александрович
Угар
Глава первая

семейная сага

Иван Окатышев ненавидел старую Глафиру Булиху черной ненавистью. От прочих бабулек, населявших тихонький городишко под Вологдой, Глафира Булина не отличалась ничем. Те же запавшие, в мутной мокроте, глаза, та же черно-желтая ссохшаяся кожа на щеках, синюшные губы. Самая обыкновенная старуха. Разве что годами много старше она любой соседки – прочие бабушки ей как бы в дочки годятся. Но стоило Окатышеву повстречать на городской улочке Булиху – он, солидный мужик, шустро перепрыгивал на другую сторону, словно пацан вицей подстегнутый. И, обернувшись, долго провожал спину старухи злющими глазами и, не стыдясь прохожего люда, сквозь зубы не выговаривал – выталкивал:

– Все еще скрипишь, старая карга! И черт тебя не берет!

В такие моменты прохожий люд не узнавал Окатышева, словно чужой незнакомый человек свалился невесть откуда. Ведь так-то Иван и мухи не обидит, к другим старухам в городке у него почтение имеется непоказанное…

В последнюю свою зиму Булиха совсем сдала. И здоровьем, и разумом. В самые лютые морозы не крутился дымок над крышей ее добротного дома, молодцевато выглядевшего не в пример хозяйке. К калитке вели несколько едва продавленных, запорошенных снежком следочков. Соседи не раз думали, что Бог прибрал Булиху, и ошибались…

Братья Окатышевы проведать свою мать Марию Николаевну забегали всегда порознь: Иван – утречком ранехонько, Федор – вечером почаевничать. Но как-то раз старший брат, сухой и маленький, против упитанного дебелого Ивана – одна арматура, заглянул к матери тоже по утрянке. Пощекотал за пятку нежившегося на печи младшего, братья заболтались: встречались-то нечасто.

Не вдруг расслышали они, как на крылечке запоскрипывал под чьими-то неверными шагами снег, а по дверному полотну зашаборошил нетвердою рукой будто кто-то незрячий.

Булиха возникла в проеме двери вся укутанная в черную побитую молью шаль. С порога в избу устремились белесые клубы морозного воздуха, заметались по горнице, растекаясь по полу. Но не холод с улицы заставил Ивана поежиться – старухин взгляд был куда ледянее! В черных бездонных зрачках ее глаз застыло что-то зловещее, недоброе и безжизненно поблескивало, словно чешуя вмерзшей в лед рыбины. От этого неживого блеска руки и ноги Ивана проняло зябкой противненькой дрожью, он даже печное тепло перестал чувствовать.

Мария Николаевна поспешила навстречу Булихе с узелком кой-какой снеди.

Старуха, приняв подаяние, прошамкала невнятно:

– Коли зайдет Гришенька, пошилайте ко мне!

После ухода гостьи по избе еще долго разгуливал студеный сквозняк, тепло русской печи расправлялось с ним через силу. Мария Николаевна подошла к окну и задумчиво проговорила Булихе вслед:

– Так-то и дождешься своего внучка! Живет небось припеваючи за тридевять земель…

Иван соскочил с печи и рядом с матерью прижал нос к заляпанному изморозью стеклу.

Булиха брела по тропинке к соседнему дому. Брела, расставив, чтобы не упасть, в стороны руки, ветер надувал, трепал ее шаль. Булиха подходила на взъерошенную больную ворону, у которой были подбиты оба крыла…

А Мария Николаевна помнила Глафиру еще молодой. И было Маше в ту пору едва ли десять лет, когда она впервые увидела эту женщину.

Маша приехала с отцом из деревни в Городок на праздник Рождества Христова. Всю неблизкую дорогу, раскачиваясь в возке и рассеяно глядя на заснеженные поля и ельники, проплывающие за обочиной, девчонка думала об обещанном подарке – красивой цветастой шали. Отец решил побаловать обновкой самую младшую, шестую, дочь – хватит ей обноски после сестер донашивать. Да и росла Маша без матери, которую не помнила – в годовалом возрасте осталась. Мачеху в дом старшие дети не пожелали.

В Городке праздником не пахло – не валил скопом принаряженный народ от церковной службы и на площади перед собором меж деревянных торговых рядов не толокся с гамом. Ряды, наполовину разломанные, были пусты – ни торговцев, ни покупателей, ни из окрестных деревень телег с товаром, прежде охватывающих площадь тесным кольцом. Лишь ветер гонял вихри поземки по непримятому снегу.

От этого безлюдья, пустоты беспросветное серое небо, угрюмо нависшей над Городком, прямо на глазах опускалось еще ниже, словно намеревалось без пощады раздавить своей тяжестью все и вся. И лишь золоченые кресты собора удерживали серую зыбучую массу от падения, дерзко и победно сверкали. Сыпалась мелкая секущая пыль снежной пороши. Маше хотелось втянуть голову в плечи и сидеть, сжавшись, не двигаясь, уставясь в одну точку…

Отец облегченно вздохнул, заметив на другой стороне площади человека, ведущего под узды лошадь:

– Мил человек, торговать ты или как? Что-то народу не видать, в другом месте, что ль, ярманьга-то?

Мужик сплюнул, смачно выругался:

– Какая, к дьяволу, ярманьга?! Ты слепой, что ль? Службу в церкви вон и то запретили… Не шарили еще у тебя, дядя, в сусеках, коли ты такой смелый, торговать собрался.

Отец, нахмурясь, Стегнул жеребца и, обогнув собор, выехал на окраинную широкую улицу.

Маша знала куда он направился – к дяде Филимону Савину, своему знакомцу. Филимон жил в самом конце улицы. Чем ближе подезжали к его подворью, тем чаще обгоняли появлявшихся тут и там на пустынной улице людей. Брели они, озираясь, будто искали у попутчиков поддержки и, сбившись в небольшую кучку, тихо и сдержанно о чем-то переговаривались меж собой. Вскоре уже собралась и неторопливо двигалась по улице приличная толпа непразднично одетых мирян с пасмурными лицами.

Голоса становились громче, уверенней:

– Куда вы, куда?

– Фильку кулачить будут, посмотрим.

– Да какой он тебе кулак?

– Все равно толстосум! – пьяно заверещал красноносый мужичек в рваном зипунишке, придерживаясь за плетень.– Мы вас всех, толстозадых, вытрясем, мы – беднота! – мужичек вдарил кулачишком себе в грудь.– С Ковкой Булиным всех вас на чистую воду выведем! Все ваше барахлишко и скотину экс… экс… – подавился он словом.

– Кто это мы-то? – ворчали в толпе, полукругом обступившей подворье Савиных.– Вроде тебя такие пьянчуги да голь перекатная? Вы б своим горбом добро нажили! На чужое-то полдела рот разевать.

– Это что за пропаганда на руку классовому врагу? – громко спросил, обернувшись к толпе, стоящий у ворот высокий молодой мужчина в шинели и в задубелой на морозце кожаной фуражке. – Филимон Савин был предупрежден. Хлебные излишки к сроку не сдал, деньги взамен не внес. По сему имущество кулака Савина, как злостного саботажника и классового врага, подлежит конфискации и распродаже, а сам он с семьей – Высылке.

Отец Маши, завернув лошадь в заулок, с трудом пробирался, тесня людей, к высоким тесовым воротам. Дочь, прячась за его широкой спиной, неотступно следовала за ним.

– Разве Филя кулак? – бормотал отец, словно вопрошая.– ведь он все своими руками… А что скотины у него две коровы да лошадь, так робят полон дом. У меня, вон, и то скотины больше…

– Эх, дядя! – обернулся к нему какой-то мужик.– Погодь, дойдет очередь и до тебя. Такие, как Никола Булин, ни хрена не оставят, все прахом пустят.

Меж тем председатель Совета Николай Булин зачитал постановление вышедшему из калитки Филимону, теребившему свою широкую бороду так нещадно, будто собираясь вырвать. Булин прошел во двор мимо отстранившегося растерянного хозяина. За ним, устроив в проеме калитки толкотню, ринулись остальные – два милиционера в синих шлемах и активисты из местной бедноты.

Створки ворот не торопливо разъехались, открыв всеобщему обозрению просторный двор, Булина, стоявшего неподвижно посередине активистов, шустро, по тараканьи, устремившихся кто – к хлеву и амбару, кто – по ступенькам крыльца. Через несколько минут из хлева двое мужиков выволокли за намотанную на рога веревку упирающуюся корову, пьянчужка, что орал недавно у плетня, тащил визжащего поросенка.

– Молодец, Тимоха! Так с ними, с классовыми врагами! – похвалил его Булин.

И Тимоха расцвел подобострастной улыбкой:

– Мы за раз… Рады стараться…

Из дома, сквозь двойные рамы в окнах, доносились плач и завывания, как по покойнику, причитания.

На крыльцо четыре запыхавшихся мужика выволокли большой окованный сундук. Булин подошел к ним, откинул крышку и кивнул стоящим подле активистам: дескать, действуйте!

– Все награбленное мироедами должно достаться трудовому народу! – громко и категорично заявил он.– Итак, начинаем распродажу имущества кулака Савина. Подходите, люди добрые, назначайте цену.

Одна из баб-активисток шустро принялась вытаскивать из сундука содержимое – отрезы материи, платки, простыни, бросая их на ступеньки крыльца.

– Посторонись! – отдуваясь, мужики вытащили из дому огромную перину и бухнули ее на снег.

Следом за ними выбрела рассеяно Савиха. Четверо ребятишек, мал мала меньше, цеплялись за мамкину юбку.

– Вот! Пожалуйте в сани, все вам тридцать три удовольствия! – ехидно ухмыляясь, поклонился семейству Булин и обеими руками указал на подогнанные к крыльцу сани.

– А тут что? – он выхватил из рук старшей дочери Савина, девки на выданье, узелок и растряхнул его. На снег выпали кой-какие тяпки, сверток с едой, красивая цветастая шаль.– Не положено. Брать с собой ничего не положено.

И, наверное, только тут дошел до хнычущей Савихи смысл происходящего.

– Милай, не погуби! – она тяжело бухнулась перед Булиным на колени.– Пожалей детей малых! Помрут же все…

Савиха, обхватив сапоги Булина пухлыми руками, причитала так, что гомонящая толпа у подворья притихла, слово окаменела, и вопли Савихи, витая над людьми, заставив не одно сердце содрогнуться от ужаса и жалости, улетали на другой конец Городка.

Булину удалось высвободить ногу из цепких объятий Савихи, и он с силой пихнул бабу в плечо каблуком сапога.

– Сволочь! Какого ты хрена… – взревел Филимон Савин. До этого он молчал, тупо и, казалось, с безразличием уставившись на творившееся в его собственном доме и дворе. Даже милиционеры, стоявшие по бокам мужика, утратили бдительность и запоздало попытались ухватить Филимона. Он стряхнул их с себя, как щенков, и, подобрав в руки увесистый дрын, тяжело и медленно, будто медведь, вразвалочку двинулся на Булина.

– Встань, дура ! – Цедил сквозь сжатые зубы Филимон, обращаясь к жене.– Неча у всякого дерьма в ногах валяться. Счас, я тя поглажу, душегубца проклятого!

– Я представитель Советской власти! – звонко и испуганно вскричал Булин, пытаясь вытащить из кармана наган. Но револьвер, видать, зацепился барабаном, и Булин, дергая изо всей силы рукоятку, нетерпеливо подпрыгивал. А Филимон с дрыном наперевес приближался… По гладко выбритому лицу Булина разливалась мертвенная бледность. Еще немного, и он бы, наверное, побежал. Но сзади на Филимона внезапно навалился отец Маши и подмял мужика:

– Чего ты, Филя, успокойся! Хуже ж себе и робятам сделаешь. Каждую вошь не пришибешь…

Филимон с натугой крякнул, но сбросить друга с плеч не смог. И, выронив дрын, как-то весь смяк, бассильно опустив длинные жилистые руки вдоль тела. Подбежавшие милиционеры с опаской ухватились их безжизненные плети, принялись было их выкручивать, но отец Маши остановил:

– Полноте, робята! Утих он.

Булин наконец вытащил из кармана наган и удивленно разглядывал его как диковинную игрушку.

– Постой! – он опомнился и, догнав в воротах отца Маши, хлопнул его по плечу.– Спасибо, друг! Проявил революционную сознательность.

Отец обернулся и смерил Булина с ног до головы тяжелым, исподлобья, взглядом:

– Я вроде б к тебе, душегубцу, в друзья не набивался…

Злоба перекосила лицо Булина, он метнул в спину отцу яростный взгляд, прошептав: «И до тебя доберемся!» и неестественно выпрямившись, подошел к крыльцу, крича на активистов:

– Чего рты поразевали? Составляйте опись имущества. Скотину и дом – колхозу, а остальную утварь – в сельсовет. Там разберемся что куда…

– И поделим! Промеж себя! Нетяжело! – горько усмехнулся стоявший рядом с Машиным отцом мужик.– Эх, ты, дядя! На кого цыкнул… Ковка – мужиченко злопамятный, уже припомнит тебе. Подведет под раскулачивание. Не сам, так других науськает.

– Да откуда он такой взялся? – в сердцах вздохнул отец.

– Селезня, мельника, зятек. Ране в работниках у него был. Вместо работы-то дочку Селезня Глафиру того… соблазнил. Замуж за него, нищетрепа, отдать пришлось. Старик Селезень через то занемог и представился вскорости. Все хозяйство, значит, старшому сыну осталось, он Глафиру с муженьком скорешенько выставил из дому: неча на печи бока калить, невелики баре. Потом к Ковке-то, когда тот председателем совета стал, бегал, умолял слезно, чтоб не кулачили. Куды там! Ковка все евонное хозяйство прахом пустил, самого упек черт те знает куды, а Глафира еще и от братца родного отреклась: дескать, нет ничего у ней общего с врагом социализма. Теперь Ковке се, козыряет – родного шурина не пожалел…

Маша не могла отвести глаз от саней, где, усадив вокруг себя детей, всхлипывала Савиха. Филимона со связанными за спиной руками посадили в милицейский возок, и забравшийся на передок возница вытянул кнутом лошадь.

– Филя, прощай! – заполошно завопила Савиха, и притихшие было дети вновь громко заплакали.

Немного погодя кобылка потащила неторопко в дорогу и сани. Маша встретилась взглядом со средней дочерью Савина Нюркой, своей ровесницей. В расширенных глазах Нюрки, бойкой хохотушки, застыл ужас…

Выгнав скотину из хлева и вывалив из амбара небогатый запас зерна, активисты заканчивали хозяйничать в доме. Составление описи завершалось. Последними принялись за вещи, вытряхнутые из узелка старшей дочери Савиных и валявшихся в снегу.

Стройная черноглазая женщина с подрумяненными морозцем щеками, сдернув с головы платок и открыв толстую уложенную короной косу, примерила шаль, небрежно встряхнув ее от снега. Взяв руками концы шали и расправив их, женщина, улыбаясь плавной походкой прошлась перед Булиным.

«Красивая»… – подумала Маша.

– Э-ва, женушка-то Ковкина Глафира каково выпендривается! Чужое уж не терпится примерить! – скорготнул зубами все тот же, стоящий рядом с Машей, мужиченко.

Так и запомнилась Глафира девчонке, не ведавшей, что придется встретится с нею еще…

– Может, и я доживу, что тоже никому не нужна буду. А?

– Ну уж нет! – оторопело вытаращился Иван.– Ты – не она! Не такая… – дудел он в нос угрюмо.– Понять я не могу с каких рыжиков ты этой… жратву даешь? И каждый день!

– В кого ты такой? – всплеснула руками мать.– Куска хлеба, что ль, немощному человеку жалко?

– Кулак он,– захихикал Федор.– Помещик. С евонными хоромами, да скотобазой, да с Варькиной жадностью совсем башку потеряешь. Зажирел, вот и зажаднел. Будет он тебе старух чужих подкармливать…

Брат зубоскалил бы и дальше, но чуть под стол не нырнул, так рявкнул на него Иван:

– Молчал бы, не вякал, карлик хренов! Завидки, что ли, берут? Работать надо, а не с бабой ребят кропать! Уж больно добренькие вы с матерью стали! А помните? Помните, когда мы с голодухи пухли, она… эта Булиха… – Иван захватал ртом воздух, будто дара речи лишился.

– Ванятка, ведь это все быльем поросло… Да и слава Богу! Чего вспоминать-то… Не в себе уж она, одна жалость.– Мария Николаевна, успокаивая, обеими руками теребила сына за широченную ладонь, пыталась заглянуть ему в глаза.

– Чего вспоминать?! – Иван прятал от матери взгляд.– Нет, мать, не забыть мне про то, вовек не забыть…

…С войны в Городок приходили кто как. Один сосед Окатышевых вернулся – полная грудь медалей, другой сосед приехал на тележке с маленькими колесиками, заменяющей теперь ему обе ноги. Вернулся на следующий год после окончания войны и старшина трофейной команды Николай Булин, привез с собою целый воз трофейного барахла.

Мария Окатышева, когда покупала в Городке старенький приземистый домик, никак не ожидала, что соседями в доме напротив – окна в окна – окажутся Булины. Едва приметила вышедшую на крыльцо черноволосую большеглазую женщину, так и вспомнила, увидела наяву потерянного, с серым лицом Филимона Савина, полные ужаса глаза его дочери Нюрки, улыбающуся довольно Глафиру с чужой шалью на плечах…

Не много и лет прошло, а в волосах Булихи появились заметные седые пряди, румяное гладкое лицо потемнело, поизъелось морщинами. Бегала Глафира бойко, повсюду таскала за руку мальчишку – внука. Дочь Булиных, сильно хворавшая еще с той поры, как незадолго до войны ее бросил с «пузом» залетный лейтенантик, иногда выбредала на лавочку у ворот погреться на солнышке, подставив бледное иссохшее лицо с провалившимися глазами его лучам и зябко кутаясь в полы фуфайки.

– Это Бог наказывает Булиных-то! – шептались, кивая в сторону дочери, бабы.– Полютовал Коля вволюшку! Сколь людей свел, душегуб…

Что привез Николай Булин с войны, первое время очень занимало соседей: немало тщательно увязанных кулей сняли с «трехтонки» Булин с шофером. Строились всякие догадки, любопытствующие приставали к Николаю с расспросами, поначалу издалека, а потом и по-наглому, а он лишь хитро усмехался в лохматые усы.

Неожиданно для всех Булин преподнес в подарок школьному учителю, своему бывшему однокашнику по церковно-приходской школе, заграничное охотничье ружье. Учитель, заядлый охотник, не стал утаивать подарок, показывал его всякому, поясняя с гордостью:

– Этот трофей Николай Георгиевич из замка германского графа взял. Смелый человек!

Булин, подарив еще кому-то портсигар, кому-то – подтяжки, начал слыть в Городке добродушным чудаком. Стоило с возом безделушек тащиться из Германии, чтоб потом раздать все задаром!

И к шептунам, напоминающим, что Коля – изверг, больше в Городке не прислушивались. Ну, сгоняли перед войной в колхозы, так ведь не один Булин в загонщиках ходил. Через это даже увечье заимел – подстерегли мужики на лесной дороге. В тридцать седьмом едва на этап не угодил – жена сестрой «врагу народа» приходится. Только и спасло, что в свое время Коля самолично этого «врага», собственного шурина, на чистую воду вывел. И на фронте Булин, хотя и шел позади наступавших войск, подбирая трофеи, все-таки наехал на машине на мину и был крепко контужен.

Теперь он, скромный школьный истопник, гулял по улочкам Городка, обтянутый линялой защитной гимнастеркой, в галифе и начищенных до блеска сапогах. На груди его посверкивал одинокий кружок медали «За боевые заслуги». С каждым встречным Булин приветливо здоровался, ласково заглядывая в глаза, обстоятельно выспрашивал о здоровье, жене и детках, о работе. И любой человек, будь он даже в самом дурном расположении духа, смягчался сердцем.

Какой же, к дьяволу, изверг Николай Булин?!

Вскапывать огород, колоть дрова, еще какую работу спроворить по дому Булины нанимали пацанов. Сам Булин, с увечьями да контузией – не работник, дочь тем более, а Глафира ленилась. Пацаны – не взрослые, народ нетребовательный, что подали за труды, то и ладно. Лишь бы что пожевать.

Копать длиннющий и широкий Булихин огород подрядилась славная ребячья компания: двое братьев Окатышевых, Иван и Федька, их двоюродник, немногословный, всегда насупленный Серега и подвижный кучерявый Олеха-беженец. Работничков ветром качает с голодухи – ни дать, ни взять скелеты, обтянутые тонкой прозрачной кожей, даже одежонка, заношенное перештопанное тряпье, на них болтается.

Суглинок на Булихином огороде жесткий, лопата в него не лезет, его копать все равно что утоптанную и укатанную дорогу. На первой же грядке ребята выдохлись, попадали кто как. У Ивана в глазах помутилось. Но не успел он очухаться, как уже тряс его за плечо, поглядывая сурово, двоюродник Серега:

– Вставай! Будем дальше копать.

И опять со всей силой давил ногой на лопату Иван, вталкивая ее в неподатливую землю, кряхтя и стиснув зубы, переворачивая пласт.

К концу дня Булиха вынесла работникам по куску черствой лепешки, от которой и хлебным-то духом не пахло. Вот и вся плата. Когда уходили, едва волоча ноги, Иван оглянулся и увидел, как в подворотне Булин пытается накормить такой же точно лепешкой ленивого толстого пса. Пес, словно из одолжения, обнюхал кусок и презрительно от него отвернулся…

– Не могу! Не пойду! – стонал поутру Ванька, еле шевеля онемевшими руками и ногами, но, поглядев в окно на скорченные фигурки ребят, переходящих улицу, превозмогая себя, вставал и плелся вслед за ними.

Куски лепешки, которые выносила вечером Булиха, становились все скуднее.

– Больно долго возитесь с копкой-то,– пеняла пацанам Глафира.– Я ведь и отказать могу, других работников найду, попроворней.

Пареньки, пропуская мимо ушей ее ворчание, с хрустом разгрызали куски. Булиха насмешливо оглядывала ребят:

– Ишь, как жрут! Истинные собачата!

– Собачата! Эй, собачата из подворотни! – подхватил бабкино словечко выскочивший из дома на крыльцо Гришка по прозвищу Гренлаха, ровесник ребятам, пухленький и розовощекий малый. В прищуренных Гришкиных глазах – ехидные задиристые искорки: – Эй, обормоты, нищета! – Гришка, подпрыгивая на крыльце, повернулся к пацанам спиной и, выставив зад, похлопал по нему ладошкой.

– У-у, гад! – простонал, сжимая кулаки, двоюродник Серега.– Погоди, доберемся!

Олеха-беженец чуть не плакал от обиды: так хотелось влепить ехидному сытому Гришке оплеуху!

Однажды вечером, когда ребята, доев скромный ужин, собрались разбрестись по домам, Гришка, крадучись, выбрался на задворки и, держа в руках что-то, прикрытое полотенцем, тихонько свистнул. Пацаны тотчас окружили Гришку и, когда он скинул полотенце, обомлели. В Гришкиных руках было большое блюдо, а на нем горкой высились… пироги. С подрумянившейся корочкой, еще теплые, во рту так и таяли.

Пока пацаны уписывали пироги за обе щеки, Гришка бормотал смущенно:

– Мне жалко, что ли? Да я всегда вам принесу, у нас в доме пирогов этих завались…

И на другой вечер он снова притащил еды – вместительную миску наваристых щей. Пацаны ели по очереди одной ложкой, ели жадно, но с оглядочкой – вчера просто сообразить не успели, с чего это Гришка вдруг добрым стал. И сегодня подозрительно косились на него. А Гришка, довольный, весь сиял, слушая чавканье, но и настороженные взгляды ребят от него не ускользнули.

– Парни! Да я… Мне ведь ничего не жалко.– приложил он руки к груди, глядя на ребят чистыми карими глазами.– Вот слушай, Ванька! Есть у тебя котомка или мешочек? Приходи немного погодя, когда бабка к соседке гулять уйдет. Я вам всем подарочек подарю. Вкусненький…

Во дворе у Окатышевых совещание – идти Ваньке или не идти – растянулось надолго. В конце концов решили: к Гришке не ходить. На всякий случай. Ожидать можно любой пакости. Приняв такое постановление, пацаны разбежались.

Усталые братья завалились спать. Федька сразу же захрапел, а Ванька беспокойно ворочался с боку на бок. Мало ли чего решили, Гришка-то его звал. И он, соскочив с кровати, на цыпочках пробрался в темный сенник, нащупал там на полке вещмешок.

Гришка и вправду поджидал на крыльце, обрадовался, заулыбался Ваньке:

– Счас, Ваня, счас! На, подержи! – он протянул Ваньке большой тяжелый ключ от амбарного замка.

Гришка провел Ивана через двор к приземистому, с околоченными железом дверями амбару. Ключ со скрипом провернулся в замке, дверь открылась.

– Заходи, не бойся! – подтолкнул Ваньку в полутьму амбара Гришка.– Где твоя котомка? Насыпай!

На деревянном помосте жались друг к другу тугими боками объемистые мешки. Гришка распутал завязку у одного из них и – Иван едва успел подсунуть свой вещмешок под хлынувшую ослепительно белую струю.

– Скажи, дед у меня не дурак, а? – бахвалился Гришка.– Ты вот еще это попробуй! – он поднес Ваньке увесистый шмот копченого сала. – И еще погоди…

Гришка выбежал из амбара, оставив ошарашенного Ивана созерцать съестные богатства, каких он в своей жизни никогда не видывал.

Изумление Ванькино мало-помалу прошло, он забеспокоился, в чужом темном амбаре ему стало не по себе. Он, кое-как приладив за плечами вещмешок с мукой и зажав под мышкой шмот сала, выглянул из-за двери. Куда же Гришка запропастился? Он шагнул через высокий порог, прикрывая за собой калитку, и вдруг услышал приглушенный Гришкин голос:

– Тикай! Тикай!

Иван в недоумении завертел головой, заметил притаившегося в малиннике Гришку с испуганным лицом и увидел бегущую через двор с батогом наперевес бабку Глафиру. Он заметался вдоль высокого забора, безуспешно пытаясь дотянуться до верха, и Булиха успела ожечь его по ногам батогом. От боли Иван взвыл, сумел прошмыгнуть мимо Глафиры и выскочить на улицу. Глафира с необычайной для нее прытью припустила за ним. Ванька бы убежал, но споткнулся и со всего маху грянулся оземь. Тут и настиг его Булихин батог.

– Вор! Ограбил, обокрал! – заполошно завопила Глафира, и звонкие обжигающие удары батога градом посыпались на несчастного Ваньку.

Он не пытался подняться, все равно не смог бы – ноги как подкосило, лишь голову закрывал руками. Сквозь мутную горячую пелену слез он различал рассвирепевшее лицо Глафиры: черные бешеные глаза вылезли из орбит, губы скривились в злой торжествующей усмешке.

Ванька напрягся и закричал. Невесть как вывернулся и пришел на помощь Олеха-беженец. Наверное, отцу в «пожарку» ужин нес. Олеха прыгнул сзади на Булиху, вцепился ей в плечи. Она, как кутенка, стряхнула пацана и принялась теперь за него. Но легкий, словно перышко, верткий как угорь, Олеха увертывался от ударов батога и лишь подзадоривал Глафиру:

– Ну, карга! Вдарь! У-у, сука!..

Олеха добавил такое заковыристое ругательство, что Булиха – уж на что была разъярена – застыла в изумлении. Батог, наконец, смачно припечатал Олеху по макушке, и парень, тоже разъярясь, пошел в наступление. Он вцепился в Булиху, та попыталась отодрать ему уши… Сбежался народ, дерущихся разняли…

– Ворюги! – орала Булиха.– Убить вас мало!

– Воров-то около себя бы поискала! – сказала одна из женщин осуждающе.

– Сволочь, чуть уши не оторвала! – озабоченно тер свои лопухи Олеха.

Ванька под шум и гвалт отполз в сторонку под забор и, уткнувшись ничком в траву, тихонько плакал.

Прибежала мать и, увидев вывалянного в пыли, распластанного по земле сына, закричала на Булиху, подняв Ваньку и прижав его к себе:

– Ведь чуть не зашибла ты его!

– Воры! Пусть не воруют! – не унималась Булиха, однако, к своим воротам попятилась.

Бабы, обступившие плотным кольцом место побоища, теперь не возмущались, а лишь усмехались. Которая-то из них сказала:

– Сами-то, небось, с Колей вволю по чужим закромам полазили да сундуки и амбары у себя добром понабивали. Жаль поделиться-то?

Под общий хохот Булиха плюнула и захлопнула калитку…

Как удалось ему забраться в Булихин амбар, Ванька смолчал. Одно твердил: «Я не вор. Поверьте мне». Вскоре от него отстали и невдомек всем было, что Иван просто не захотел добряка Гришку подводить, ведь и тому бы, без сомнения, такую же выволочку бабка устроила. Булиха со свирепым лицом, с растрепанными космами – ведьма ведьмой – долго еще потом приходила к Ивану во сне, и он, опять давясь беспомощным криком, просыпался в холодном поту…

Вышел из заключения брат Глафиры. Седой изможденный старик, он бродил полдня под окнами Булиных. Его, видимо, не пускали хозяева, и он, грозя высохшим кулачком, слабым голоском выкрикивал проклятия.

– Мишка Селезень наследство свое назад требует. На чистую воду грозится родственничков вывести,– поговаривали соседи.– Николай его самолично раскулачил и в тюрьму посадил. Да и, видать, добришко селезнево себе пригреб!

Селезень остановился у дальней родственницы, которую Булины не признавали. Через некоторое время в этот дом направился прифранченный, при медали, Николай Булин, наверняка собираясь вести переговоры. Родственницу мужики куда-то услали, пожелав остаться наедине для важного разговора…

Вечером из окон дома повалил густой черный дым, вырвались языки пламени. Пожарные успели вытащить из дому два обугленных трупа. Что там произошло, осталось тайной. Булиха похоронила брата и мужа рядом, положила их под коваными железными крестами. Вскоре и больная дочь на погост перебралась.

Глафира осталась вдвоем с внуком Гришкой.

– Ихний род Бог карает. За великие грехи,– крестясь, вздыхали соседки и поднимали глаза к небу.

…Всю последнюю свою зиму каждое утро обходила Булиха соседей, только в дом Ивана Окатышева не заглядывала. Где ей выносили кусок пирога или вареную картошину, где – баночку какого-нибудь соления или варенья, а где – просто ломоть хлеба, щедро посыпанный солью. Все догадывались, что у старухи в доме целый склад зачерствевших и заплесневелых съестных припасов – где все куски сшамкать Булихе! – но по-прежнему, отводя в сторону взгляд, хозяйки не отпускали ее с пустыми руками.

Ближе к весне вышла Булихе помощь – поселился у нее квартирант. Олеха Клюев, по кличке Беженец, друг детства братьев Окатышевых. Он ушел от жены.

Теперь почаще стал куриться из трубы дымок, прояснились окна: стаяли со стекол толстые занавески изморози. Олеха раскидал от ворот снег, будто языком вылизал широкую тропу.

– Шик блеск ноне будет! Со мной не пропадет! – заверил он собравшихся по такому поводу соседок.

Любопытные разошлись. Похлопав рукавицей об рукавицу и забросив на плечо черенок лопаты, повернул было к калитке и довольный своею работой Олеха, а тут – Иван.

– Никак ты в подживотники заделался,– сменился он с лица.

– Угу! – озорно подмигнул Олеха.

– Да знаешь кто ты после этого?!

Иван сжал кулаки, и Олеха – мудрая голова не стал гадать, что может произойти дальше, на всякий случай он захлопнул и запер калитку. В безопасности выпятил язык и за уши себя подергал.

Иван, от ярости хрюкнув, шагнул к воротам и провалился по пояс в снег. Олехин дикий хохот, наверное, слышали даже глухие соседи, а Окатышев, кое-как выбравшись на четвереньках на тропу и поостыв, пригрозил:

– Погоди, попадешься мне, цыган чертов! Предатель!

– Дур-рак! – вороной прокаркал за воротами Олеха.– Сто спасиб мне потом скажешь!

День прошел, за ним еще и еще, а сто раз спасибо неведомо за что Иван Олехе говорить не собирался. При случайной встрече друзья детства не то что перекидывались словцом – даже не здоровались.

Но как бы там все не было – Булиха перестала обходить по утрам соседей и справляться у каждого о таинственном Гришеньке, о котором многие лишь слыхали, а видать – не видели.

Когда на улице вовсю запахло весной, на Булиху нашла блажь: «Ехать куда угодно, лишь бы не топтаться на одном месте». Остановись возле дома машина какая – подсаживалась с деловым видом старуха к шоферу: поезжай, дескать, милый!

Отвечая на недоуменный вопрос водителя: «Куда, бабка, надо?», Булиха называла городок, где жила. Водитель, понятно, переспрашивал, уточняя адрес. Старуха называла свой. И трогал было с места шофер – добрая душа, но, скользнув взглядом по номеру дома, возле которого стоял, либо ударялся в крик, либо осторожненько и боязливо выпроваживал старуху из кабины. Смотря какой попадался человек.

Булиха, однако, не унывала. Дотемна бродила она по улице, останавливала встречного и поперечного, искала себе попутчика. И невдомек было ошалелому прохожему, что старуха слезно просила проводить ее в прежнюю жизнь, где когда-то была она молодой и здоровой…

Булиху отвезли в богадельню, где она и преставилась.

В Городке старуху не поминали ни добрым, ни злым словом, лишь гадали о том, кому ее дом достанется и куда пойдет с бесплатной квартиры Олеха Клюев: к жене ли возвернется иль новое пристанище будет искать.

Разговоры о смерти старухи на чужой стороне вскоре и затихли: еще вчера новость старательно передавали из уст в уста, а сегодня уже редко где вспоминали об этом. День по дню и вообще бы забылось, что жила в Городке такая-сякая Булиха, будто и не было ее никогда.

1«   ‹2›   »15

На страницу автора

-----)***(-----

Авторы: А(A) Б(B) В(V) Г(G) Д(D) Е(E) Ж(J) З(Z) И, Й(I) К(K) Л(L) М(M) Н(N) О(O) П(P) Р(R) С(S) Т(T) У(Y) Ф(F) Х(X) Ц(C) Ч(H) Ш, Щ(W) Э(Q) Ю, Я(U)