На страницу автора

Часть первая. Был отец рядовым
Часть вторая. Молнии человеческих судеб

1«   ‹11›   »12

Шишенков Юрий Федорович
Был отец рядовым
Часть первая — Был отец рядовым
12

«Я очень рад, Федорыч, что ты добрался до архива. Значит, теперь я побольше узнаю о судьбе товарищей моих…

…Я вспоминаю Федора Ильича так, как я вообще вспоминаю всех. Я вот никак не могу вспомнить, жил ли он со мной в одной землянке в Теджене? Кажется, жил, но утверждать это категорически не могу. Ближайшим моим другом был Земсков, об этом я могу говорить во всех подробностях. Шишенков же был моим товарищем, так же, как и все остальные, а я, как тебе, по-моему, известно, вообще был парень компанейский, мне все были товарищами.

Но когда я вышел из строя, я был совершенно никуда не годен, как пьяный. Я не понимал, что со мной творится. А ночь, зима, приказ — вперед! Командир роты Морозкин, лейтенант, дал распоряжение двум бойцам помочь мне идти. Меня подхватили под руки двое и повели, вернее, потащили, один — Земсков. Второй — я потом никак не мог вспомнить, кто же был второй. Я перебирал в памяти всех: это были не казахи Эскеубаев, Жакупов, не молдаванин Зизак, не еврей Кац, не Солдатов, не Иванов, ну и так далее. Я могу вспомнить почти всех: не Польских, не Шилов, не Федоренко и так далее. Да что такое, лицо совершенно запечатлелось в памяти, а фамилию не вспомню. И так бы и не вспомнил (впрочем, не гарантирую), если б не знакомство с тобой. Ах ты, дьявол, черт возьми, да это же был Шишенков! Тащили они меня километров семь. Я понимал всю бессмысленность этого движения — я уже никуда не годный, а будет бой — и они пойдут в бой совершенно измотанными. Я очень просил их: «Ребята, куда вы меня тащите, бросьте меня здесь, в снегу, какой теперь толк от меня?» Земсков тащил меня молча, а Шишенков раза два сказал: «Давай, давай шагай!» Я сам перед собой очень горжусь этим моментом — я был на высоте, я думал не о личном спасении, а думал о товарищах, о том, что будет бой и им будет плохо из-за заботы обо мне.

Вот так, Юрий Федорович, отец твой спас мне жизнь, и это я говорю тебе не для красного словца, а так оно было в действительности…»

Наверно, было…

Мое знакомство с архивом — это еще и проверка некой гармонии алгеброй.

Из рассказа Виктора Ивановича Солдатова, рассказа, дошедшего до меня с военных времен, документы, бесспорно, подтвердили вот что: бой был жестоким, потери были огромны. 19 января нами велась атака. Накануне погиб командир роты лейтенант Морозкин. Солдатов мог быть свидетелем: и он, и отец были в числе тех немногих из первой пульроты, кто к 19 января оставался в строю.

Именно ли отец взял на себя инициативу в атаке? Документы архива свидетельствуют, что после гибели Морозкина в роте оставались живыми те, кто был старше рядового по званию: командир взвода, старшина, сержант. И, однако документы говорят: в тех же обстоятельствах лейтенант Морозкин взял на себя роль рядового пулеметчика. Это ли не довод в пользу того, что и рядовой в атаке мог взяться за командование?

Есть свидетельство Солдатова. И еще есть один факт, который говорит о том же. Сама гибель отца. Что такое рядовому взять на себя командование в атаке? Это подняться первым. Это заиметь преимущественное право на смерть.

Вот что стало ясным сыну через 35 лет.

Дело, конечно, не в моей запоздалой гордости.

Я ведь пишу не просто об отце, я пишу о защитнике Родины. О защитниках Родины. Без справедливости по отношению к ним нельзя жить.

И другое стало мне ясно по ходу моих поисков. Я ошибался, когда, зная конец, сгущал мотив обреченности. Мне казалось, что было отчаяние, упрямство. Из сегодняшнего дня — один ужас.

А было не то. Обреченности не было. Готовность пожертвовать собой была. Но назвать это настроение сознанием обреченности никак нельзя. В обреченности главное — скорбь о себе самом. Тут же главным была боль за Родину, за товарищей, за близких, и в последнюю очередь за себя. Шли, чтобы драться. А умирать или не умирать — это уж как придется.

Страшно было. Но ужаса не было. А было понимание величия происходящего, понимание, что идет битва за жизнь и что они — надежда и единственная защита всего светлого и жизни. Единственная великая надежда, и им обмануть эту надежду никак нельзя.

Они увидели обличье фашизма — от природы скудную, а от нашествия врага задушенную землю, разметанные бомбежкой детские тельца, растерзанные трупы товарищей. И явилось к ним ощущение чужеземца, врага, не просто личного врага, а врага вообще, врага Родины, всей Родины, ее общих интересов.

Не только страх их был свеж, свежи были их гнев и ненависть.

На это же нужна невероятная по меркам мирных дней сила — идти, как они шли, подчиняться дисциплине, вставать в атаку, выкрикивая, а может, и шепча слова: «Вперед!», «Ура!»

Я думаю, что месяц войны был для отца тягчайшим, страшным месяцем, но это был и месяц огромного взлета воли и духа. Он не пал духом, он погиб на духовном взлете!

Иначе я не могу объяснить все факты. Отец не был физически сильным человеком, он не был и духовно непоколебим. Но 19 января 43-го года он поднялся в атаку. Он дошел, довоевал до 19-го, а 19-го поднялся в атаку.

Я думаю, я верю, что отец все-таки убил фашиста. Хоть одного. Пулеметчик, раз встал первым в атаку, значит, дрался отчаянно… Только так! Наверняка убил. Не за так он свою жизнь отдал.

Это не так уж мало — убить даже одного фашиста. Когда б каждый наш солдат убил одного — мы б тотчас выиграли войну.

— Ведь так было, отец?

— Иначе не могло быть. А было вот что.

Бой, ночной бой за дотоле неведомую деревню. И — пик жизни. Высшее напряжение. Высший страх и восторг. Да-да, восторг! Боец, встающий в атаку на пулеметы, испытывает не только страх, но и восторг — он преодолевает гнет плоти. Его земная суть чувствует, что это, вероятно, конец, тело не может не вопить против, ибо ему, телу, грозит это — пули, железо, огонь, смерть. Ему, но не духу. Дух выше! Это моменты высшей власти духа над телом.

Конечно, этих рассуждений не было. Но чувство было! Не могло не быть.

Окопов не было, отрыть их в мерзлой гранитной земле было невозможно. Сидели в овражках, в воронках.

И кто-то неузнаваемый утробным голосом заорал: «Быстро!» В этот же миг до острой боли в ушах близко рвануло несколько мин. Сквозь дым от горящих саманок страшными светящимися роями сыпались трассирующие пули. От осветительных ракет плыли и мчались, скручивались смерчем и вновь расходились красный от огня дым и черные провальные тени. Внезапно видными становились полузасыпанные снегом трупы в причудливых позах, чья-то задранная вверх нога в развязавшейся, болтающейся на ветру обмотке. И, перекрывая порой выстрелы, несся откуда-то нечеловеческий вой.

Какие запахи носились там? Война, смерть, страдания — пахло тяжело. Мороз убивает запахи, и все же…

Пахло порохом — щекочуще, резко. Послевоенным поколениям этот запах незнаком. Пахло дымом пожарищ. Пахло бензином и нефтью — так пахнет горючее танков. Пахло землей — ее рвали снаряды и мины. Пахло кровью — теплый тошнотворный запах.

А еще пахло потом и махоркой — такие вот вечные солдатские запахи, в мирной городской жизни неведомые, а тогда жившие, несмотря на мороз,— потом и махоркой.

В стороне немцев смешивались воедино оглушительный бой крупнокалиберных пулеметов, лязг металла, надсадное гудение моторов, отдельные выстрелы, резкие неразборчивые крики. С нашей стороны шум был меньше, но тоже ухали орудия, бил пулемет, и чей-то голос натужно орал: «Рассредоточивайся!» Люди, видать, жались друг к другу.

И пришло ощущение: вот оно, то мгновение, ради которого все — отрыв от дома, муки холода, голода и усталости, вот смысл всего — бой с врагом, врага надо убить, я должен его убить, в этом смысл всей-всей моей жизни… Ничто остальное не важно, только это — надо убить врага.

И надо сделать это как можно хитрее, искуснее, надо помочь остальным сделать это.

Эй, кто там прячется, неужели не ясно, врага надо убивать!..

Нет обид, нет тяжести, есть веление: врага надо убивать.

И надо взять это село! Как говорится, «русские мы, или не русские?».

— Вперед! За Родину! За…

Удар. Разрыв и блеск…

Удивление: откуда здесь зимой — молния?

Оглушительная боль.

Ужас от понимания конца и освобождение от ужаса.

Стиснутые зубы. Лица уже нет.

Ощущение и конца, и начала.

Ощущение Победы.

Отрыв и холодный полет…

Отец! Это великая честь — пасть в атаке за освобождение Родины! И ты это прекрасно знал. Думать об этом ты, наверно, не думал. Но то высшее чувство-знание, что в действительности только и руководит людьми,— оно наверняка у тебя было.

Ведь книги зачем собирают, что в них ищут? Свой голос в них ищут. Ты его искал и не успел найти…

А может, успел? В атаке!..

И я вот его ищу и буду искать всю жизнь.

Просто жизнь — это и есть поиски голоса. Только для этого оно и нужно — материальное благополучие. Больше ни для чего.

Я верю в смысл жизни вообще и каждой индивидуальной жизни в частности.

Я прожил этап, когда смысл моей жизни был в написании этой книги.

Это ведь не просто я писал… Это еще и ты писал, ты высказывал, мой погибший отец!..

Из донесения о боевом составе 98 ОСБр по состоянию на:

(Ф. 1915, оп. 1, д. 3, с. 1, 13, 10)

Так добывалось освобождение Нового Маныча Ростовской области. Советской земли. Так добывалась каждая минута нашей сегодняшней свободной жизни.

За тридцать послевоенных лет разные были периоды отношения к памяти о павших. Сразу в послевоенные годы павших вспоминали меньше. Видно, распространилось фронтовое… нет, не равнодушие, но — терпимость к гибели шагавших рядом, привычка. Наверно, когда гибель идущих поблизости — норма, нельзя все время жить, ужасаясь ею. В мирное время не могло родиться смирение святых строчек: «А коль придется в землю лечь — так это ж только раз». Нет-нет, я не порицаю это смирение, его никто не вправе порицать! Но я отмечаю его и думаю, что, хоть и для мирных дней, это в общем справедливо — «в землю лечь, так это ж только раз», но такие строчки могли родиться только на войне. Это то отношение к смерти, которое отличает живых на войне от живых в дни мира.

А может, все дело в том, что в радости победы всегда еще есть и хмель?

Словом, было это в послевоенные аккордеонные годы — под серебристые звуки «хонеров», павших вспоминали меньше. Были годы смирения с отсутствием павших.

Но с отрезвлением боль вернулась. Она вернулась с невиданной силой.

Сергей Смирнов, «никто не забыт, ничто на забыто» — это заново ожгло души живых. Константин Симонов, Булат Окуджава и многие другие нервы памяти о войне с годами стали звучать в огромную силу.

И пошла полоса памятников…

И все-таки нашему поколению, поколению детей, потерявших на войне отцов, уж пока мы живы — не отплакаться по папкам по нашим.

Они уж не увидели это — поднявшееся откуда-то вековое, исконное, патриотическое. Ну, может, еще и услышали старинный марш «Прощание славянки», но не услышали марш «Триумф победителей» и не увидели погоны на плечах воинов. И само это старинное, вернувшееся в обиход «воины-победители» уж не коснулось их.

Воины… Помянем же Федора-воина, Александра-воина, Андрея-воина, Ивана-воина, Бориса-воина, Аркадия, Сергея, Уядурбека, Евгения, Шукарлы, Илью…

Ну что ж, что не христианские имена? Мы не по-христиански, мы — по-вековому.

…Петра-воина, опять Ивана…

1«   ‹11›   »12

Часть первая. Был отец рядовым
Часть вторая. Молнии человеческих судеб

На страницу автора

-----)***(-----

Авторы: А(A) Б(B) В(V) Г(G) Д(D) Е(E) Ж(J) З(Z) И, Й(I) К(K) Л(L) М(M) Н(N) О(O) П(P) Р(R) С(S) Т(T) У(Y) Ф(F) Х(X) Ц(C) Ч(H) Ш, Щ(W) Э(Q) Ю, Я(U)