На страницу автора

Часть первая. Был отец рядовым
Часть вторая. Молнии человеческих судеб

1«   ‹6›   »7

Шишенков Юрий Федорович
Был отец рядовым
Часть вторая — Молнии человеческих судеб
Свинарева

Ах, Геннадий Никифорович, если б Вы знали, как мне Вас теперь не хватает!..

В годы войны семья Свинаревых совершила подвиг — в один из первых дней боев за село Новый Маныч укрыла на день в своем доме тридцать пять наших бойцов. Бой за село шел около недели, шел так, что ночью наша пехота, занимала село, но днем вновь хозяйничал механизированный враг. Поэтому укрыть бойцов в доме жители могли только добровольно, тайком, рискуя.

И семья Свинаревых мужественно пошла на это. Ибо именно старик Свинарев «идейный був». Так мне говорили еще в 1977 году. Я тогда записал:

«— К Катьке бы Свинарихе их звести…

— Та ни, Катька вже переихала… Прежде вон на том бугре тож домы стоялы, от там Свинариха, фамилия ее — Свинарева Катерина Евстафьевна — и жила. Она ж, значит, невестка, а свекор ее, дид — вин дюже идейный був, сыны его партийны были, ну, не дома сыны-то, воевали игде-то. Ось к деду перво-наперво разведка наша и зашла ночью. Як воно усе було, нэ знаемо, токи кто-то ж прослэдил. Утром немци деда вытяглы да побили, и Катьку едва не убило, глаз ей вышибло, вона уж без глазу так и жила…»

Это цитата из моей повести. Но в том, что мне тогда рассказали, не было многих важных деталей. И в 1977 году и позже я никакого особого значения тому рассказу не придавал. У меня много людей в повести упомянуто, я многих искал. Старика Свинарева давно не было в живых, а от Е. Е. Свинаревой в селе мне дали единственный след — она переехала в Сальск, работала, кажется, в парикмахерской. Но в Сальске я бывал все как-то проездом, в часы, когда, в парикмахерскую не наведаешься. И получилось, что наведался туда я лишь в 1985 году, когда ехал в Новый Маныч на юбилей Победы.

— …Катя? Работала. Сейчас не работает. А живет она недалеко…

Так увидел я Е. Е. Свинареву в ее маленькой и, как мне показалось, стерильно чистой и пустой комнате.

— А, война… О повести не слыхала, читать мне невмочь.

Да, с такой раной…

Оказалось, что у Свинаревой с дней войны остался акт о том событии. Я прошу, и она показывает мне этот документ. Из акта узнаю я детали, которые заставляют меня увидеть тот эпизод иначе, гораздо глубже, чем представлялось раньше. Совсем это не просто «разведка зашла, а кто-то прослэдыв».

Акт составлен в феврале 1943 года, через месяц после событий, председателем Ново-Манычского сельсовета Солоповой Пелагеей Петровной и секретарем сельсовета Охрименко Марией Павловной. Включена в акт и Е. Е. Снинарева. В акте сказано, что «в доме гр-на Свинарева Ивана Степановича были укрыты 35 человек красноармейцев», которые ночью уничтожили немецкий штаб, «но немецкую оборону снять не успели, так как наступил рассвет». Этот отряд… «остановился в доме Свинаревых пережить день (курсив мой. — Ю.Ш.) Но в 11 часов дня немцы внезапно начали вести ружейно-пулеметный огонь по дому Свинаревых. Вскоре подошли танки. Вся семья Свинаревых — Екатерина Евстафьевна с двумя детьми, старик Свинарев И. С. и мать Свинарева. Е. Ф. — находилась вместе с красноармейцами. В момент этого боя были убиты четыре красноармейца и семилетняя дочь Свинаревой Е. Е. из автоматов».

Ранена была и вторая, полуторагодовалая дочь. Сама Свинарева Е. Е. «получила тяжелое касательное осколочное ранение в левую половину лица с раздроблением верхней челюсти. При этом вырван глаз, скуловая кость, щека верхняя, и повреждены нос, и лицевой нерв. Одновременно получила тяжелую контузию головного мозга (находилась без сознания 5 суток). В тот же момент был избит прикладами Свинарев Иван Степанович, а дом с пристройкой сожжен немцами…»

Гр-ка Свинарева Е. Е. находилась трое суток без оказания медпомощи. На четвертые сутки (когда село наконец освободили от врага.— Ю.Ш.) вместе с красноармейцами была помещена в МСБ №98, где находилась до 29.1.43, а затем была направлена в гор. Сальск в ЭГ, откуда была направлена на специальное лечение в ЦИТО г. Москвы. Гр-ка Свинарева Е. Е. является женой майора Свинарева Алексея Ивановича, служащего в рядах Красной Армии с 1937 года, награжденного орденом Отечественной войны второй степени и медалью».

Такие, оказывается, дела.

Мне Е. Е. Свинарева рассказала: она не местная, муж ушел на фронт, а ее с двумя детьми привез к своим родителям в Новый Маныч. Страшные месяцы оккупации жила — старалась, чтоб ее не видел никто. А потом — наши долгожданные…

Что ж, понятно, думаю я, что решающее слово было за стариком Свинаревым Иваном Степановичем. Но разве она, молодая здоровая женщина, мать двоих детей, не могла и так себя повести: «С ума спятил, старый!? Пережили лихо, и ладно. Ведь дети!..»

Значит, не могла. И принесла в жертву дочь. И обрекла себя на всю жизнь.

Потом? Лечилась. Перенесла тридцать операций. Работала как могла в КБО Сальска. Муж оставил ее. Терзался ужасно. Паралич его разбил. Умер рано. Она живет сейчас одна на пенсию 59 рублей. Есть дочь — та, что малюткой была ранена, живет здесь же, в Сальске, но отдельно.

Меня поразило наличие акта. Ох, мудрая, видать, баба была председатель сельсовета Пелагея Солопова — и тогда, среди крови и пожарищ, представляла себе все растущую цену бумажки! Конечно, никакой не подвиг семьи Свинаревых описывала Пелагея Петровна, составляя бумагу,— эка делов-то, красноармейцев пустили,— да ведь Кате мучиться-лечиться еще пока жива предстояло — тут бумага могла и пригодиться. А оказался в документе закрепленным подвиг. И то, что именно в воинском медсанбате Екатерине Свинаревой оказывали помощь, свидетельствовало, что так в то время это военные и расценили. А что о награде тогда же не пошла речь — так какая награда, когда молодица на ладан дышала?..

— А вы куда-нибудь с этим актом обращались?

— Да куда обращаться? Ходил муж после войны с актом в военкомат — там сказали: «Что ж, многие в войну пострадали…» Лечили меня по госпиталям — и слава богу.

Первое, что делаю я, прямо от Свинаревой, взяв копию акта, иду в местный военкомат. В Сальске все рядом и есть, к счастью, еще рабочие минуты до торжеств.

— Ничего не можем сделать,— говорит мне майор.— Не участник она войны.

— Как же не участник,— говорю я — когда ее вид и вот этот документ любого нормального человека убедят, что участник.

— Кажется, где-то записано… — говорит майор.— Вот если б у нее хотя б медаль была…

— Так представьте ее к награде.

— Не имеем права. К награде должна представлять местная власть — сельсовет.

— Но там Свинарева уже не живет, и административное деление иное.

— Ну что я могу сделать?..

Майор смотрит на меня сочувственно и утомленно. Этот майор — первый утомившийся человек в длинной череде утомленных делом Свинаревой лиц.

В Москве я иду в Советский комитет ветеранов войны на Кропоткинской. Там говорят, что да, подвиг, но прав что-то сделать у них нет. Сочувствуют, советуют…

Потом — в приемную Министерства обороны на Кировской. Полковник, военный юрист, фронтовик, внимательно знакомится с актом.

— Да,— говорит он — такой поступок — это подвиг. А закон таков, что, будь она военнослужащей, к награде ее может представить только командование и только сразу после событий. А для гражданского лица нет срока давности. Добивайтесь, и пусть местные власти представят ее к награде.

— По-моему,— говорю я — этого требует справедливость. Раз мы настаиваем на каре военным преступникам, тем более должны заботиться о воздаянии за подвиг.

— По-житейски же рассуждать,— говорит полковник — ей бы пенсию прибавить… Персональную пенсию местного значения могла бы дать комиссия при Ростовском облисполкоме. Хлопочите!

Полковник объясняет порядок постановки вопроса.

— Конечно, выступление в печати помогло бы,— говорит он.

Разговор этот происходит в той самой комнате, где в годы войны размещалась Ставка Верховного Главного командования. К сожалению, сейчас на этом здании даже нет мемориальной доски. Можно, конечно, судить и так, и эдак. Но то, что именно в этих стенах работал мозг Победы, меня повергает в трепет.

В очередную годовщину освобождения Сальска в газете «Сальская степь» появляется заметка местного автора «Подвиг Свинаревой». Власти никак не реагируют.

В письме я предложил Екатерине Евстафьевне собрать документы, в том числе газету «Сальская степь», и направить их в собес, просить о повышении пенсии. В Москве же поддержать Свинареву попросил Комитет советских женщин. В марте 1986 года в Ростов ушло письмо за подписью тогдашнего председателя КСЖ В. В. Терешковой.

Прошло несколько месяцев. От Свинаревой весть:

«Из собеса документы мне возвратили… Я взяла документы и пошла к секретарю горкома, а он их и не посмотрел. А потом ответил: был с Ростова человек и мы всё решали, что не положено по причине, что дом свекра, а я жила как временно эвакуированная. Второе, что не участник войны, наград и пенсия не положены. Мне сказали: «Вы получаете 59 рублей — и хватит. Вы считаетесь как пострадавшая и никакого подвига вы не совершали. Были бои, и вы пострадали…»

Тогда я написал заметку в «Литературную газету». В заметке было сказано, что лишь формально Е. Е. Свинарева не участник войны, но не фактически. Были употреблены сильные выражения, написано, что остались потомки не только у тех, кто победил, но и у тех, кто «прослэдил», и что, может, ползет где-то шепоток: ну, получила? без лица всю жизнь, не суйся, куда не нужно… (Разве не это может стоять за упорными отказами?) Была в заметке и цитата из Константина Симонова: «Если поставить памятник… силе народной души, то должен быть на том памятнике изваян идущий против ветра по снегу в нахлобученной шапке с вещевым мешком и винтовкой за спиной пехотинец». И хочется добавить, написал я, «и рвущаяся на помощь пехотинцу русская женщина». «В поступках таких людей, как Е. Е. Свинарева,— все то, за что война называлась Отечественной, народной».

Письмо было опубликовано в «Литературной газете» 8 апреля 1987 года. «Ну уж теперь-то…» — думалось.

Здесь уместно, наверно, сказать вот о чем. Трудно судить самому, и все-таки казался я себе человеком вполне по-современному скептичным. Разумеется, понимал, что точки зрения могут быть разными. В гигантской войне с ее бесконечным многообразием жертв, конечно, есть множество явлений, оказавшихся «неоформленными», и есть огромное количество невосторжествовавшей справедливости. Но случай Е. Е. Свинаревой подкупал какой-то создавшейся необыкновенной комбинацией. Здесь есть живые свидетели, чьи слова я случайно записал девять лет назад, и свидетелем может быть вся моя повесть, описывающая бой за село Новый Маныч на основе материалов Центрального архива МО, и написанная заведомо бесстрастно по отношению к этому случаю. И есть редкий документ в руках Е. Е. Свинаревой. И есть, наконец, то обстоятельство, что факт, извините за горький каламбур, на лице…

Надо только, чтоб люди, которым народом вручена власть над собой, пожелали в этом разобраться. Но это уж казалоеь само собой разумеющимся. Местные и тем более вышестоящие власти должны ухватиться за этот случай. Ибо, конечно, их душе знакома та забота, которая называется «военно-патриотическим воспитанием». Еще ценность случая Свинаревой в возможности показать, что нет срока давности не только у преступлений, о чем мы часто и справедливо заявляем, но и у подвигов. (Должно бы, кажется, в первую очередь не быть у подвигов.)

Комиссия по пенсиям рисовалась собранием живых людей, избранников народа. Узнают, обсудят — все очевидно, решат. Допускал, что найдутся люди, которые в моей настойчивости увидят, может, субъективную пристрастность, а может, и корысть. Но этим руководствоваться было нельзя. Понимал, что возможен и просто бюрократизм, ибо власть его у нас огромна. Да ведь не беспредельна же! Редкая удача — есть акт…

Таковы были общие соображения.

И еще — просто очень хотелось помочь Е. Е. Свинаревой. Господи, о какой сумме «государственных расходов» на инвалида тысяча девятьсот пятнадцатого года рождения шла речь-то?..

Думаю, примерно так было не с одним мною. Так оно рисовалось и сотрудникам газеты. Так оно представляется и авторам писем в газету, откликнувшимся на мою заметку.

Письма были единодушны. По-моему, нормальная человеческая реакция. Вера в справедливость. Больше всего — возмущения должностными лицами.

«Я подумала, что в случае каких-то серьезных испытаний, окажись они в ситуации, подобной той, в 1943 году, они бы никогда не поступили так, как поступила Екатерина Евстафьевна…» Так пишет товарищ Сафонова Л. В. из Херсона. Большинство писем (они, кстати, вот уж полгода прошло — идут) — от фронтовиков. Ни тени сомнения в квалификации поступка Е. Е. Свинаревой. «Казалось бы, проще простого, имея акт о совершенном подвиге Свинаревых, историю болезни Екатерины Евстафьевны, заключение Комитета ветеранов войны, ходатайство В. В. Терешковой в Ростовский горисполком, решить дело о назначении Свинаревой Е. Е. персональной пенсии, улучшить ее квартирные условия и подать прошение в Президиум Верховного Совета СССР о награждении ее орденом Отечественной войны первой степени и подробно осветить в местной печати совершение ею подвига в пример молодому поколению — и делу конец. Живи и радуйся, героиня, на старости лет! Ан нет! Бюрократ всегда останется бюрократом и всегда прикроется какой-нибудь бумажкой. Инвалид Отечественной войны Пьянков В. М. из Саратовской области».

«Мы строим мемориалы, памятники погибшим. Часто дорогие, помпезные. А рядом незамеченными живут те, кого будем чтить после их смерти. Это тоже ханжество, надругательство по отношению к таким, как Екатерина Евстафьевна. Товарищ Болтышев А. Е. из Ижевска».

Ростов немного помолчал, а потом официально ответил «Литературной газете».

«Установлено, что Свинарева Е. Е. 1) в действующей армии не служила, 2) участницей Великой Отечественной войны не является, 3) подвига не совершала. Исходя из этого партийно-советские органы г. Сальска не нашли возможным представлять Свинареву Е. Е. к государственной награде и возбуждать ходатайство об установлении ей персональной пенсии из-за отсутствия заслуг на этот вид пенсии. Должность, фамилия, подписался…»

А ведь в газете многомиллионным тиражом было напечатано, что «не служила», формально «участницей не является» — нет, пишет, как открытие делает: «установлено». И ведь «при исполнении» находится. И не боится, что дураком выставят. Вот ведь задача бытия: и подвиги и подлости совершаются без раздумий…

Я сейчас не повторяю фамилию этого мудреца, газета назвала ее. В этих заметках меня больше интересует явление, чем персона. Важнее, считаю, должности персон и чем все это оборачивается. Должности ведь те — государственные.

О том, подвиг это или не подвиг, газета написала, что «оценка ростовских товарищей не соответствует правде жизни. Подождем нового ответа, который, надеемся, придет».

Подождали месяц. Упомянули об этом случае в очередном номере еще раз. Молчит Ростов. Тогда газета предложила мне съездить в Ростов и Сальск специальным корреспондентом. Привлекала возможность побывать в горьких и дорогих местах и смущало, что уж очень личный характер носят хлопоты в этом — я уверен — общественно важном деле.

В корреспонденции из той поездки явил я, так сказать, понимание местных властей и их трудностей.

— Одно дело эмоции,— сказали мне в Ростове,— другое дело инструкции. Инструкции же не позволяют ничего сделать. Эмоции — ничто, инструкции — все.

И мне, всю жизнь русскому служащему, как-то показалось это убедительным.

Говорили, что озабочены социальной справедливостью — у нас фронтовики не имеют персональных пенсий.

С этим я спорил: у фронтовиков есть официальный статус. В положении же Свинаревой и, возможно, ей подобных — глубокие противоречия со справедливостью и здравым смыслом.

Обещали сделать «все возможное». «Изучим… Пошлем комиссию разобраться. Постараемся обойти ее как-то, матушку-инструкцию. Что уж тут с вами поделаешь, что-нибудь покумекаем…»

И так мне хотелось помочь лично Екатерине Евстафьевне, что, поступившись принципами, написал я умиротворенно: «Обещают… К магазину прикрепили. В очередь на жилье поставили» («ЛГ», 15 июля 1987 г. «Подвиг признается, но…»).

А принципы требовали бы спросить: «А что же, эмоции или инструкции открывали все двери даже после смерти вашему Будницкому?» В Ростове я познакомился с автором гневной и страстной статьи в «ЛГ» «Как они хоронили нас». В. Фомин, только что вернувшийся из долгой командировки, удивился: «Надо же… От своих героев отказываемся…»

Хотя про будницких ясно, что бы мне ответили: «К сожалению, имело место. Виновные наказаны».

Было бы все так просто…

И ведь мне действительно обещали. Солидные товарищи.

Сейчас, когда я пишу эти строки, идет уже пятый месяц со времени тех разговоров. Молчит Ростов. Умиротворил я их. Пятый месяц кумекают.

Написал Свинаревой. Ответила: никто, ничего. Очередь на квартиру такая, что надо бы еще жизнь.

Звонки из редакции в Ростов. Новость: создается комиссия под эгидой местного комитета ветеранов. Задача — «просчитать варианты» (модное сейчас выражение): был подвиг — не было…

Ох уж это мне «пропускание через демократию»! Комиссия — это, конечно, хорошо. Но почему только сейчас? Со дня первой заметки в «Литературной газете» прошло семь месяцев, со дня письма председателя Комитета советских женщин — полтора года.

Сомневаются: подвиг — не подвиг, стоит воздавать — не стоит… Это немцы тогда же мигом разобрались — стоит: старика — прикладами, молодуха свое получила, дом — сожгли. Дома многие в Новом Маныче от боя горели, но дом Свинаревых немцы сожгли за то, что хозяева красноармейцев укрыли.

Пишу и ужасаюсь: к кому приходится апеллировать, «дискутируя» с ростовским начальством… Не решаются решить. Инструкция не велит.

А сейчас я кратко расскажу историю о том, кто и как решается решать.

Прочтя повесть «Был отец рядовым», приехав в Москву в сентябре 1987 года, нашел меня через журнал один фронтовик — Четвертков Алексей Пантелеевич. Нашел потому, что тоже рядовым шагал той же дорогой, участвовал в тех же боях, что и мой отец. Алексею Пантелеевичу повезло — остался жить. Повезло его родному брату Павлу Пантелеевичу — воевал рядовым, дошел до Берлина, остался жив. Повезло их отцу — воевал, был тяжело ранен в Крыму, остался жив.

Мы с Алексеем Пантелеевичем встретились, разговаривали целый день. Мне всегда интересны фронтовики, и я выудил из Алексея Пантелеевича такую историю.

Отцу его, Пантелею Ивановичу, в 1987 году исполнилось 90 лет. В сорок первом году в возрасте 44 лет отец был отправлен на фронт с подразделением запасников, проходивших переподготовку. Под Феодосией пуля попала Пантелею Четверткову в ушное отверстие и вышла через щеку с другой стороны лица. Вывезли его морем. Госпиталь в Кисловодске. Двадцать лет был глух, нем, с вывернувшимся из орбиты глазом. Однако необыкновенная сила жизни (кстати, четырех овечек держит ради молочка) — пришел в норму глаз, вернулась кое-какая речь. Вот только глух уж насовсем.

В 1979 году с появлением указа о льготах инвалидам Великой Отечественной войны взялись братья-фронтовики оформлять льготы отцу. Беда в том, что документов у того с войны — никаких. Несколько лет упорных трудов — и появились документы: заключение судмедэкспертизы о связи нынешней инвалидности с пулевым ранением, справка из Центрального архива Министерства обороны, что отправлен рядовой Четвертков П. И. с маршевой ротой на фронт, и свидетельства из Кисловодского госпиталя, что был там такой-то и с тем-то. Что еще? А вот что. Теперь надо вынести решение, инвалид Отечественной войны Пантелей Четвертков или нет.

Не о том сейчас речь, кто принимает решение, кто его готовит. Речь о сути — о нравах.

Дело происходит в 1984 году в Краснодарском крае, в одном из южных городов, в Северокавказском, кстати, военном округе, штаб которого в Ростове.

Рассказывает Алексей Пантелеевич Четвертков:

«Военком, полковник, наедине сказал мне:

— Документов, что у вас есть, достаточно. Но это будет стоить денег.

— За что деньги? — спрашиваю.

— А за то,— отвечает,— что когда вы воевали, я под стол пешком ходил — и мне нет дела до всего этого. А сейчас я обязан трудиться на вас…»

Я, Шишенков, знаком с юридическим принципом «один свидетель — не свидетель». Может, для убедительности рассказа надо б еще приводить какие-то детали и подробности. Не стану этого делать. Воспользуюсь правом рассказчика и просто скажу, что Четверткову я безоговорочно верю. Себя же немного объясню. Верю потому, что соотношу уйму деталей, которые вижу в своем собеседнике, со всем, что знаю о воевавшем поколении.

О военкоме же могу только сказать, что как личность он мне неинтересен. (Я, может, и к сожалению, не могу всерьез интересоваться мразью.) Он мне совершенно ясен как типичное явление атмосферы будницких, атмосферы, у которой есть и другой уровень — медуновы, воронковы… как их там?.. В рассказе А. П. Четверткова военком неподдельно логичен, рационален, по-своему, так сказать, прав. А действительно, подумайте, какое ему-то лично до всего дело? Выбросите из его убеждений чувство общности с Родиной, с ее историей, с ее судьбой, этакую мелочь, пустоту, тут и выбрасывать-то нечего, когда «однова живем», каждый сам за себя, «все так», а это ведь на первом месте в атмосфере медуновых — воронковых — будницких; выбросите — и все просто, ясно, логично, иначе и быть не может…

Братья Четвертковы так и бьются до сих пор. (Они, кстати, оба инженеры, у Алексея Пантелеевича есть изобретения.) Переписка их с «инстанциями» в отличном порядке. Я просматривал толстенную папку документов. Четвертков носил ее с собой в вещмешке. Братья или те, кто их поддерживает (разумеется, есть честные люди), спрашивают инстанции про Фому — им отвечают про Ерему. Оппоненты их цинично ждут, тянут, все-таки девяносто лет… Так-то вот оно.

И я, Шишенков, ничего не сделавший для Свинаревой, что могу сделать для Четвертковых? Но я хочу отметить одно важное, по-моему, обстоятельство. Вот этот военком-взяточник, он решается решать. Решается! И согласись Четвертков дать взятку — все решит.

Кому мы инициативу отдаем?

Кому вы инициативу отдаете, товарищи власти?

Впрочем, вопрос мой, конечно, еще и риторичен. Надо ведь, чтоб еще люди были, которых проймешь нарисованной картиной. Избранные люди. Ребята, способные на риск ради идеи. Хотя бы на риск нарушения инструкции.

Выбирать их надо. Гласность — хорошо, да без выборности она бессильна. Без настоящей демократии пустота в руководящих душах неминуема. Без состязательности борьба за высокие идеи неминуемо превращается в борьбу за собственное спокойствие и привилегии. Даже обратный отбор идет — по исполнительности, по безликости, по пустоте. Жестко идет.

Так что уж или будницкие, или свинаревы. Вместе они невозможны.

Не знаю, что конкретно еще следует сделать, добиваясь справедливости для Е. Е. Свинаревой. Но общие соображения в связи с этой историей хотелось бы развить. Сейчас принято писать, что нам надо учиться демократии. Так вот, в порядке раздумий об этой учебе.

Перестройка изменила роль печати. Стремительно. Сама печать этому и содействовала. Хорошо было раньше. Клеймили снятых, смещенных, посаженных. Объясняли состоявшиеся решения. Доводили до масс. Массы внимали. Или не внимали. Пишущих это, в общем, уже меньше волновало. Наступила гласность.

Сначала показалось, что теперь стало вовсе хорошо. Читают взахлеб. Но вдруг оказалось, на печать теперь иногда не обращают внимания. Да болтайте вы что угодно! Между гласностью и делами обнаружилась дистанция. Причем если невнимание масс не очень заметно пишущим, невнимание начальства заметнее. Как быть? Люди разуверятся в печати, если печать сама не позаботится о своем авторитете. На что всем нам тогда надеяться?

Но ведь все еще зависит и от того, какие идеи печать проповедует. Например, идея рассмотрения нескольких кандидатов при выборах, то есть идея настоящих выборов, кажется, слабо поддержана и развита печатью. Непривычно это. Зачем? Это у них там антагонизмы…

А затем, что в состязательности кандидатов есть залог чистоты. Конкурентам и соперникам ведь нет смысла уступать друг другу. Душу вывернут. А судьи кто? Судьи — чудо нравственности, данное природой, и здравый смысл большинства. При всех оговорках большинство чаще, чем меньшинство, право. Вспомним исконное название нашей Партии. Контроль снизу.

Гласность — это лишь условия, в которых совесть смеет сказать. Делая же выбор, совесть смеет поступать. Гласность, соединенная с возможностью и привычкой совершать выбор, и делает весомым общественное мнение и печать как голос его.

Была бы у ростовских товарищей привычка помнить о выборах, они бы учли мнение читателей и поискали товарища поумнее для ответа «Литературной газете».

Впрочем, это мною высказаны суждения, скорее, философского, чем практического порядка. А как опуститься на землю?

Среди откликов на заметки в «Литературной газете» есть одно письмо. Автор, товарищ Пиршева Ю. Я., сомневается, что призывы к советам и комитетам подействуют, и предлагает обратиться к такой власти, как суд. Суд установит факт участия Е. Е. Свинаревой в войне, и это даст ей соответствующие права…

Хорошее, по-моему, предложение. Тем более что время подтвердило правоту автора письма.

Но порядок установления таких фактов определен постановлением правительства (ЦК КПСС и Совмина СССР №907 от 10.11.1978). Участие судов в нем не предусмотрено.

А почему, собственно?

Вот факты, ставшие мне известными по ходу дела Е. Е. Свинаревой.

Сын полка, которому ногу оторвало, когда он противотанковую пушку в бою помогал устанавливать, но которому солдатского звания не давали (берегли пацана как могли), не числится участником войны. Военный железнодорожник под бомбежками и пулями маневрировал с вагонами, полными взрывчаткой, его знает множество бывших воинов этого участка фронта, всегда приглашают на встречи ветеранов, но официально он не участник. Что уж говорить о таких, как Свинарева?.. Эти и подобные им случаи подтверждаются документами и свидетельскими показаниями. Но самые многочисленные, по словам военных юристов, случаи — это когда утрачены документы. Утрачены в такой войне… В соответствии с имеющимися постановлениями, указаниями, инструкциями человек в этом случае не может быть признан участником войны.

Но ведь это получается, что на отдельного, как правило, рядового человека, возлагается вина за сам характер войны — отступления, поражения, за обстоятельства, в которых документы и не могли не быть утраченными.

Это же противоречит логике, здравому смыслу. Должно ли это вообще спокойно укладываться в сознании трезвого, с нормальной психикой гражданина? А мы ведь боремся именно за такого гражданина.

В словах моих нет посягательства на постановления и указания. Этими уважаемыми документами регламентируется большая часть жизни. Но не вся жизнь. Слишком жизнь разнообразна. Поэтому не вместо того порядка который предусмотрен постановлением, а наряду с тем порядком надо бы ввести и рассмотрение в суде. Подвиги, конечно, не преступления, в кодексы не сведены. Но есть у нас мораль-то единая или ее уже нет? Именно суды бы заслушивали свидетелей, оценивали убедительность доводов, рассматривали документы. И не чиновники, а прямые избранники народа, живые люди — решали и решали бы.

По сложившейся практике два свидетеля достаточны для подтверждения судом трудового стажа, по таким определениям судов государство платит пенсии. А тут — статус участника Великой Отечественной войны. Льготы минимальные. Но поднимешь ли в обществе честность, не поднимая вопросов чести? Кстати, возможно ведь и обратное. Кто-то обманным путем присвоил себе права фронтовика, документы, ордена. Суд ведь может рассматривать и такие случаи. Правда, тут, кажется, прецеденты есть. В участии судов в подобных делах никак не меньше гражданского смысла, чем в рассмотрении споров из-за, прощу прощения, шмоток.

Сейчас часто цитируется то место из Маркса, где говорится, что простые нравственные законы должны восторжествовать в обществе будущего.

Вдруг явилось официальное, так сказать, признание Владимира Высоцкого — хвалебные слова в солидной прессе, издания, радио, телевидение. Очень хорошо. В телевизионном фильме, посвященном поэту и показанном недавно, прозвучал вопрос, точнее, вопрос-утверждение. Слава, а значит, и признание В. Высоцкого народом и при жизни его были огромны. К нему прислушивались «от подворотни до Кремля», он все души теребил. И, однако, гигантская его популярность официально, так сказать, как бы не замечалась. Он не то что там не герой, не лауреат или, как это раньше говорили, орденоносец, он и заслуженным никаким не был. Допускаю, что кому-то это даже смешным покажется: В. Высоцкий — Герой Социалистического Труда! А по-моему, это вовсе и не смешно. Это серьезный и грустный вопрос. Поэт же в действительности был народным героем.

И вот в телефильме высказано мнение близких к поэту людей, что он… страдал от официального непризнания.

А почему, собственно, страдал? Ведь В. Высоцкий и творчество его таковы, что эта самая официальность и где-то условность — вроде бы дело десятое. Простой же человек в его творчестве превыше всего, это главное. А признание народа у него было. Отчего же страдал?

Вопрос по телевизору прозвучал, но ответа авторы фильма не дали. Я рискну предложить свою версию ответа.

А вот потому и страдал, что как большой поэт с особой остротой чувствовал трагизм того обстоятельства, боль от которого и сравнить-то не с чем: по идее, власть у нас самая народная, по нравственной идее. А на практике… Когда она, кроме эпохи Ленина, была такой? «Протопи ты мне баньку, хозяюшка…»

В июне перед отъездом из Сальска я зашел к Е. Е. Свинаревой. Что-то пытаюсь объяснять, я же доставил ей только дополнительные переживания.

— Что ж, значит, судьба у меня такая,— говорит Екатерина Евстафьевна.

Но не должно же все сводиться к вековечному российскому терпению.

Читатель! Есть же еще ум и совесть!

1«   ‹6›   »7

Часть первая. Был отец рядовым
Часть вторая. Молнии человеческих судеб

На страницу автора

-----)***(-----

Авторы: А(A) Б(B) В(V) Г(G) Д(D) Е(E) Ж(J) З(Z) И, Й(I) К(K) Л(L) М(M) Н(N) О(O) П(P) Р(R) С(S) Т(T) У(Y) Ф(F) Х(X) Ц(C) Ч(H) Ш, Щ(W) Э(Q) Ю, Я(U)