На страницу автора

1«   ‹3›   ‹4›   ‹5›   »15

Толстиков Николай Александрович
Угар
Глава четвертая

семейная сага

С той поры для Ивана кочевая жизнь началась. Правда, за пределы Городка он не выкочевывал надолго, дом свой покидать и разлучаться с Варварой ему не приходилось. Из «шаражки» в «шаражку» перебирался он вслед за Налимовым: разве от друга отстанешь, когда тот доброе дело для тебя сотворил. Иван на добро памятлив, отблагодарить бы ему друга надо, да не знает как.

Налимов занимал очередное директорское креслице или, на худой конец, мягкий стулик. Иван садился крутить баранку наилучшей машины, какая находилась по новому месту работы. Не служебной легковушки, а грузовика. Если он в полном твоем распоряжении хоть днем, хоть ночью – такому хозяйству, как у Ивана подспорья лучшего не надо. То одно привезти, то другое… Опять Иван чувствовал себя в долгу перед Налимовым.

Враки все, что человек не может разорваться надвое! Лентяй, тот, верно, не может Иван умудрялся!

Налимов в квартире «каменушки» жил, со всеми удобствами. То ли они хозяину приелись, то ли воздух в каменном помещении действовал губительно на его организм, только Налимов больше предпочитал в доме матери обитать. Тут и нужных людей принять можно и о жизни с ними за чашечкой кофе потолковать. Не бойся, и что соседи за стенками с ума свихнутся, если доверительная беседа далеко за полночь растянется и в гулянье с песнями и пляской перейдет.

За стенками – не люди с глазами и ушами, а воздух. Да Иван еще на машине «под парами» стоит, ждет, вполголоса проклиная все на свете, когда подойдет время развозить развеселеньких налимовских гостей по домам. Куда денешься, раз Налимов попросил. Не приказал, а прожурчал, расплываясь в добродушной своей улыбочке: «Ты, Иван Петрович, подсобил бы мне, а?..» И Иван любое горящее дело дома забросит.

Остается Окатышеву бешено гонять по ночным улицам Городка, а то ладно бы по ним. В райцентр, сломя голову, нестись приходится, а порою – и до областного центра. Расстояние до него рукой подать – сорок верст. Будешь тихо плестись, осветаешь. Мчится Иван, ухаб ему не ухаб, и всякий раз от торжествующей злости его аж в дрожь бросает, когда слышит он, как гомонящая наперебой братия чурками деревянными по кузову раскатывается. Потерять никого не потеряешь: брезентовый тент над кузовом натянут. Это хорошо додумался Налимов: чего везешь не видно. И сенцо постелено опять же по его совету. Не побьются.

Успеет Иван прикорнуть всего на часок к пышущему жаром боку Варвары, а то и еще как прикорнется. И крик, и шум запросто могут быть. Это поначалу Варвара потакала тому, что Иван ровно половину дневного и ночного времени, а то и больше крутится на Налимовском подворье и изобихаживает его словно свое, кровное, понимала, видать, в чем тут дело и сочувствовала даже, но потом… Ну, сделал тебе человек доброе дело – так и всю жизнь за него расплачиваться? «Дом забросил, хозяйство, меня! Налимов тебе дороже…». Варвара сдергивала с муженька одеяло и закручивалась, запеленывалась им глухо, как куколка бабочки.

Иван лежал, вытянувшись, поеживаясь от предутреннего холодка в доме. Думал.

«Эт-то ты врешь, что забросил. Не у Федьки – шаром покати. Все у нас есть, цветной телевизор даже. Вечно вам, бабам, мало. Завидощи! Васька-то Налимов мне, вон, сколь добра делает – машинешка-то что личная лошадь. Куда хочу, туда и качу! Того, небось, не видишь, Варвара Сановна!»

Иван словно бы невзначай поддел коленкой неподвижно лежащий рядом «какон» с женою. Варвара брыкнулась, но, чувствовалось, не столь сердито.

«Эх, баба – баба и есть! – отчего-то помягчав, вздохнул шумно и протяжно Иван.– Понимала бы… Да подвернулось бы стоящее дело, чтоб отплатить-то Налимову чин-чинарем! На раз – и баста!»

После всякого шуму и бою замирение наступает…

– Ты хоть бы отгулов у Налимова попросил, дурачок принципиальный! – растомленная, пробурчала Варвара.

И тут-то она за свое!

У Окатышева вправду принципы. Он с глазами красными как после недельного запоя, утречком на работу уж минуточка к минуточке придет, не опоздает. Еще не хватало у друга поблажек клянчить!

Извозчичьи заботы, да одни бы – что?! Но еще сколько сил у Ивана на сторону уходит, еще бы Варваре не «возникать». Дом у старухи Налимихи просторный, но ветхий, ветром студеным насквозь его прохватывает. Дров зимой уйму надо. Ладно человеческий разум до такой штуковины, как бензопила, додумался, а то повыводи-ка Иван поперечной пилой «Разлука ты, ты разлука…», лесовоз за лесовозом осиливая.

Кряжи сокрушал колуном Иван – можно подумать, не человек, а автомат пазгает. Налимов тоже топориком растюкнет пару кряжиков потоньше, но упорно тянет его о смысле жизни пофилософствовать. Да вот беда – не внимает ему Иван, не откликается даже, машет и машет колуном, на минуту не остановится. Стоит и морщится Налимов: не понятно и не по нраву ему такое – за целый день словом не обмолвиться.

Однажды весною смотрел-смотрел Иван на городского ассенизатора и по совместительству конюха, вдруг становившегося на пару недель самым уважаемым и нужным человеком в Городке, «любовался», как тот, с мутным взором и едва держась на ногах, чиркает и мучает плугом пашню в Налимовском огороде и – лопнуло терпение у Ивана. Оттолкнул он провонявшего сивушным духом пахаря, поплевав на ладони, ухватился за ручки плуга. Сколь потов слезло тогда с Окатышева, только самому ему ведомо. Но вспахал-таки огород! И без сил рухнул наземь возле телеги рядышком с конюхом.

Пошло-поехало потом каждую весну: Налимов потчует конюха, рассуждая с ним о ветрах и дождичках, а Иван за кобылой по огороду взапуски бегает. Борозда – раз, борозда – два!.. Старика-конюха слеза прошибает: «В тебе, паря, талан гинет! Иди-ко ко мне в напарники! Золотые горы кажну весну огребать станем, в вине утопнем!»

Но пойдет ли Иван? Он с огорода Налимихи на свой стремглав умчится. Варвара там муженька поджидает. И будут муж с женою копать огород, вдвое больший, чем налимовский, «под лопатку». Варвара считает, что деньги не резон трясти – конюху все равно платить придется за «амортизацию» лошади, пусть Иван и сам вспашет.

Туго бы приходилось Ивану на Налимовском подворьи, кабы не мать хозяина, усохшая, но с крепкими ловкими руками старуха. Налимов, участвуя осенью в уборке урожая, лишь неторопливо расхаживал в огороде вдоль забора, рассуждая о вечном.

– Эко, пузеню распустил, нагинаться невмоготу! – ворчала бабка Налимиха, неприязненно косясь на сына.– Опнемся, Ванятка! И то. Вон, он ровно барин похаживает, а ты работник у него подневольный.

– Устала, мама? Иди отдохни, полежи немножко. Тебя надо беречь, ты у меня единственная, любимая… – ласково ворковал Налимов и, обняв мать за плечи, потихоньку выпроваживал ее с огорода.

Старуха и вправду устала, и слова сына были ей приятны, но Налимиха – бабка справедливая:

– Ты не изобижай Ванятку-то, роздых ему давай. Где ты ломовища такого, чтоб задаром тебе робил, сыщешь? Дураки перевелись.

– Все люди – братья, мама! – прикрывал за старухой дверь и облегченно вздыхал Налимов.– Сколько раз ей говорил: не сажай этот чертов огород! Картошки и купить можно, – вид у Налимова был самый удрученный.– Так нет. Она – свое.

– Чего ж земле пустовать? Вон, в городе из-за клочка передраться готовы,– слова старухи насчет дураков задели Окатышева, но он и виду не подал.– А так выгоду хоть какую поимеешь…

– Какая с этого выгода? – поморщился Налимов.– Ты же знаешь, Иван Петрович, много ли мне надо…

Дома Ивана разобрала досада. Словечки-то Налимихи помаячили б в Ивановых мыслях, поторкались бы больно, да потом стерлись. Если б ею одною были сказаны. А то чуть ли не каждый день различал Иван за своей спиной ехидный шепоток:

– Гляди-ка, опять прислужник к Налимову побег!

– Верный пес!

– Сколько ему Налимов за обслугу-то платит?

– Говорят, задаром прислуживается, по доброй воле.

– Врут! Ищи дурака!

И следом – хихиканье. Оно Ивану колом по затылку.

Ладно, хоть мелют по-за глаза, характером Иван терпеливый, опять-таки делает вид, что ничего не слышит.

Но нашелся один, прямиком врезал, как кулаком промеж глаз влепил. Бросовый человечишко-то, Деревянный Вася.

Подобных ему «гансов» – так их почему-то кличут – в любом добром городишке обязательно сыщется. Пивной ларек, попросту «чапок», им дом родной, любая кочегарка – и жена, и дети, и ночлег. Милиция их шибко не притесняет: в вытрезвитель увезешь, так толку, что с голого рубаху сдирать, воровать они вроде не воруют – мужики добровольно им опитки и объедки отдают, в рыло ни к кому с кулаками не лезут, самим чаще колотушки перепадают.

Возвращался Окатышев из гостей, от тещи. А осень на дворе, улица родимая от грязищи раскисла, ступи шаг в сторону от узенькой, чуть заметной ленточки дощатых мостков – и как в болото засосет, сам, без подмоги, едва ли выберешься. Вдобавок – темень.

Идет Иван, настроение у него самое благодушное: с тестем пол-литра «раздавили», и теща – невидано дело – раздобрилась, блинами накормила. Видит – Деревянный Вася на мостках стоит-пошатывается, рыло к небу задрал, звезды считает. Мосточки узенькие, двое разойдутся, если только обнимутся. Но будет ли Окатышев с Деревянным обниматься? От того псиной разит за версту, и мочой, еще черт знает чем.

Отстранил Иван Васю брезгливо ладошкой да, видать, от сладких мечтаний об неземной жизни его оторвал. Как заорет Деревянный:

– Прешь – не видишь, холуй налимовский!

Ох, и осатанел Иван! Сгреб Васю за ворот, но тот из фуфайки своей высвободился и деру от Ивана в самую середку огромной лужи задал. Заметался Окатышев по ее краю: штиблеты новехонькие, первый раз их надел. Сунься вдогонку за Деревянным и на дне обнову оставишь.

Вася, стоя по пояс в воде, разгадал Иваново затруднение, захихикал, дразниться начал:

– Эй, холуй!..

И смелее, и смелее полезли из Деревянного грязные словечки, что слово, с которого вся заварушка завелась, вроде невинного лепета ребенка казаться стало.

– Ну, погоди, ганс! Я тя Выкурю! – с яростью прошептал Иван и, нащупав возле мостков камень, запустил им в Деревянного.

Первый – недолет, второй – перелет. Под мостками целая куча камней обнаружилась, хоть бомбардировку настоящую устраивай. Но Окатышев целил осторожно, вовсе разума не терял, хотя все в нем бурлило и клокотало. Пока летел камень, у Ивана холодела спина – чего доброго, вышибешь остатки мозгов из этой мрази. Пусть и вошь никчемная, но живой человек все-таки.

Когда камни начали ложиться точно возле Деревянного, и брызги грязи обдали его – заорал, заблажил Вася во всю глотку:

– Помогите! Спасите! Убива-ают!..

В соседних домах разом погас свет, приоткрылись окна.

Иван, охолонув, с досадой плюнул себе под ноги и пошагал прочь.

Он долго просидел в тот вечер на крыльце своего дома, высмоливая папиросу за папиросой. «Понимали бы вы… Ну, какой я Ваське Налимову прислужник?!» – немо вопрошал Иван и у неизменных шептунов за его спиной, и у Деревянного, и у собственной жены, да и у всего народа в Городке.– И тогда, что ли, я Ваське холуем был!..

…Тогда, в первые послевоенные годы, неказистый, маленький домик Марии Окатышевой стал сродни общежитию. Сама Мария с Федей и Ваняткой занимала «большую» комнату в два окна, за дощатой стенкой приютилась сестра ее Анна с сынком Сережкой и недавно вернувшимся из заключения мужем.

За русской печью, занимавшей треть избы, еще оставалась комнатенка в два шага в ширину да три в длину. У прежнего хозяина дома, сапожника, здесь располагалась мастерская, и до сих пор в комнатенке воняло кислой кожей, а тесанные топором стены почти до потолка были усеяны черными крапинами – засохшими брызгами сапожного вара.

Сюда-то и попросились у Марии на постой двое погорельцев, прибредших из дальней деревни – женщина с исхудалым серым лицом и ее сынишка, ровесник Ивану, бледный, прозрачный до косточек.

Рано поутру все взрослые уходили на работу. Лежащий неподвижно на кровати в закутке за печью новый жилец только в первое утро привлек всеобщее внимание. Едва его мать вышла, все – ребятня и взрослые обступили кровать. Новенький с трудом повернул к ним прозрачное личико с большими испуганными глазами.

Все, по-прежнему молча, отошли. Иван слышал, как на улице тихо сказал тетке Анне ее муж дядя Степан:

– Недолго пацан-то наживет… Истает как сосулька.

– О, Господи! – перекрестилась тетка Анна.

В то утро Иван не бежал со двора следом за ребятами, которыми верховодил шустрый Олеха-беженец, беспощадный ко всяким слабостям, свойственным малолетнему человеку. От него подзатыльник заработать – раз плюнуть. Ребята собирались «тырить» на пропитание горох, дело рискованное, Иван ни за что бы не отцепился от них, даром бы ему и враз вышибающие слезу Олехины щелбаны и подзатыльники. Но тут… Как же это живой человек, пацан, таять будет, будто под солнцем сосуля?!

Пацан лежал, полуприкрыв глаза и выпростав поверх одеяла ручонки с ярко-синими жгутиками вен под прозрачной кожей. Иван долго стоял неподвижно у кровати, с удивлением разглядывая их. Кожа-то, вон до чего тонкая и впрямь на глазах тает, как ледок в лужицах поутру!

Об ногу Ивана с голодным урчанием потерлась плешивая одноглазая и бесхвостая кошка, из-под кровати, виляя хвостом, припадая на перебитую лапу, вывалился лохматый пес. До поры до времени живность укрывалась в ухоронках, дабы не попасть под чью-нибудь горячую руку, теперь же потянулась к хозяину. Иван давно бы развел дома целый приют, для подобранных им на улице кошек и собак, тащил он их в дом немало, но право жить здесь заслужили только двое: кошка за трехцветную шерсть – к счастью, говорят, и пес, который, не взирая на свою колченогость, отстоял однажды дом от воришек.

Пацан в кровати пошевелился, открыл глаза. Губы его беззвучно задвигались – он силился сказать что-то.

– Пить… – расслышал Иван еле-еле.

«Э-э, паря, да ты совсем слабенький…»

Чтобы парень напился, Ивану пришлось рукою придерживать ему голову. А ведь еще вчера на ногах был, хоть и за мамкин подол придерживался.

«Что сделать-то бы… – соображал Иван.– Жрать тебе надо и как можно больше. С голодухи все это…»

Сидя рядышком на полу, не отводили от хозяина глаз кошка и пес. Муську Иван подобрал на помойке всю уже облепленную мухами, Шарика тоже вытащил из канавы, с передавленными лапами, и выходил.

– Ты погоди, пацан, таять-то… – Иван легонько похлопал парня по чуть теплой руке.

Мать Ивана работала на кухне в детском саду, мыла посуду. Еще задолго до обеда Федя и Иван крутились под окнами, выходящими в задний двор, обнесенный глухим забором, втягивали жадно ноздрями воздух, сглатывали слюнки.

Наконец, мать выставляла на подоконник миску с исходящей парком кашей и два одинаковых ломтика хлеба.

Съесть кашу было настоящей задачей. Едва миска оказывалась в руках одного из братьев, как через забор с другой стороны перелетали, словно мячики, мальчишки из соседнего с детсадом дома, голодная орава.

Братья устремлялись по лестнице к спасительной двери, ведущей на чердак, и пока один из них торопливо глотал кашу, другой, выставив рогатку, держал под прицелом преследователей. Раздосадованные пацаны отставали от братьев, нехотя перелезали обратно через забор и не подозревали, что браташи доедали паек не полностью, а припрятав в баночке кашки и не дожевав хлеб, выносили это с собою за ворота. Там томились ожиданием заморить червячка двоюродник Серега с Олехой Клюевым.

– Давай! – заоблизывался нетерпеливо Олеха.

– Не тяни лапки! Нету ничего! – Иван зажал руками спрятанную за пазухой теплую еще банку.– Не дам!

Олеха и Серега оторопело вытаращились на него.

– Там человек с голоду помирает…

– Ах ты жмот! – прорвало Олеху. Он с яростью вцепился в Ивана.

– Еще и врет гад! – сурово поддакнул Серега, собираясь трясти сродственника за шиворот.– Обжора!

Иван, смекнув что дело туго, вывернулся из Олехиных цепких пальцев и упал на живот прямо в пыль. Здесь на дороге, в людном месте, стоит только истошно заорать, и сразу набегут взрослые, не дадут в обиду. Но Олеха разгадал Иванову хитрость – ладонью зажал парню рот. Иван мычал, дрыгал ногами, а Серега тем временем пытался вытащить из-под его живота банку с кашей.

Ивану удалось цапнуть зубами Олеху за палец. Тот дико взвыл, запрыгал от боли и в отместку сотворил Ивану под ребра увесистый пинок, ладно что босой был.

– Ты че, опупел?! – вступился за брата Федька, до этого стоявший с приоткрытым от удивления ртом.– Да за это…

Оскобленная родная кровь запоигрывала в старшем Окатышеве, он стиснул кулачки…

Олеха просто-напросто отмахнулся рукою от Федьки, но задел его нос, юшка закапала.

Родственная кровушка забила ключом теперь в Серегиных жилах.

Олеха после кратковременной, но упорной обороны отступил под тройным перевесом сил.

– Жмоты! Лопнуть чтоб вам, гансы проклятые! Подавиться! – Олехины обиженные выкрики преследовали братьев до дома.

Кашу и хлеб Васька Налимов глотал, не разжевывая, да и много ли было-то! Но зато какая благодарность засветилась в его больших и чистых голубых глазах!

– Хорошее дело! – поскреб пятерней в затылке Серега.

А раз дело хорошее – Серега решительно отказался от своей части «пайки». Через пару дней во двор к Окатышевым прибрел мириться и Олеха, принес полную кепку зеленых стручков гороха, раздобыть которые стоило немалого риска.

Гороховые поля за городом охранял Пэка по прозвищу Комсомолец. Низкорослый, кривоногий, всю дорогу с мятой харей, с дураковатыми глазами навыкат, он по каким-то причинам не был взят в армию и, теперь приставленный сторожем к гороху, гонял от него ребятишек, нещадно выжимая последние силенки из старой клячи и вращая над головой хлесткой ременницей. Ох, беда была тому, кого настигала та ременница!

С Пэки потом какой спрос, он при «сполнении комсомольского поручения».

Олеха, видно, сумел обхитрить сторожа, коли пришел цел и невредим, да еще с богатым трофеем. Ведь случалось – прибегали браташи истеганные и с пустыми руками…

День ото дня Васька Налимов оживал, вскоре забегал ничуть не хуже Ивана, втайне гордившегося. Еще бы, если б не он, Иван, истаял бы Васька! Как пить дать!

Теперь и Васька с не меньшей яростью, чем Иван, рвался в походы с пацанами постарше. Но те младших просто-напросто связывали, не взирая на их просьбы и слезы. И пока припутанные тряпичными жгутами спина к спине Иван и Васька освобождались, старшие уходили далеко: возле Пэкиных полей удачу пытать иль еще куда.

Прежде связанный Иван протестовал против насилия дикими воплями, ревом, катался по полу, а сейчас это выделывать было стыдно – со злым пыхтением за его спиной пытался выбраться из пут Васька. Разве можно перед ним слабость свою показывать? Да ни в жизнь!

Освободившись, Иван и Васька, свалясь обессиленными на пол, прижимались друг к другу и… хохотали. Леший с ними, со старшими, пусть бродят! Вдвоем – не в одиночку, и у дома поблизости интересных дел уйма найдется…

Осенью демобилизовался из армии Васькин отец. Налимовы перебрались на другую квартиру, потом дом купили.

Но по-прежнему «чуть че» – и Ванька мчался Ваське на помощь…

1«   ‹3›   ‹4›   ‹5›   »15

На страницу автора

-----)***(-----

Авторы: А(A) Б(B) В(V) Г(G) Д(D) Е(E) Ж(J) З(Z) И, Й(I) К(K) Л(L) М(M) Н(N) О(O) П(P) Р(R) С(S) Т(T) У(Y) Ф(F) Х(X) Ц(C) Ч(H) Ш, Щ(W) Э(Q) Ю, Я(U)